Кошарово оказалось похлеще наших Хотилиц. Там кололи нейролептиками не сходя с места, не отправляли в Бурашевскую психбольницу. Маринка: «Мне укольтик — бац! И меня всю завелнуро, а мне надо сыть. Мне говорят — что ты не мозес сыть?»
В Кошарове были швейные мастерские, свинарник, огород. Инвалиды работали по хозяйству и еще дежурили у лежачих, когда пьяная ночная не выходила на работу. Маринка: «Там были во-от с такой горовой! А ноги совсем не могут ходить — маленькие. А у длугих ноги склютены. Меня один маленький отень любир, за пратье втепитя…»
А Лилька говорит: «Дети часто умирают. Душа у них изо рта вы-летает. Рот раскроет — вот и кончился весь. Их под лестницей складывали».
Забрать их из Кошарова к себе долго не удавалось. Наконец после хождения по кабинетам, удаленным от нас на двести и триста километров, получили мы девиц и даже их пенсионные документы. Это произошло, когда им исполнилось по шестнадцать — в это время интернатских разводят по женским и мужским закрытым учреждениям.
Прошло два года. Счастливых, я думаю. Вдруг привалило нам счастье еще и сверх того. Интернатские ребята, которые первыми освоили жизнь у нас в Любутке, «поиграли» с девчонками. В результате Маринка забеременела. Лилька — нет, со своими худосочными исходными данными. Лилька завидовала Маринке, волновалась, ждала рождения ребенка, строила планы жизни втроем. И вот родилось рыжее солнышко. Маринка приобрела поначалу громадную значительность и многие новые прекрасные черты. Лилька же, как сучок засохший, так и осталась ребенком.
А еще она думала, что была любовь, была же ведь! Мальчишки возмужали и перестали интересоваться ею. «Какие же мы были засранцы!» — так оценивали они свои подвиги. Вот и ходила Лилька по Любутке — где-то врала, нянчила Аннушкиных детей, не слишком ответственно, нехотя работала, ждала, что вот приедет кто-то, болела почками. Поговаривала, что поедет, найдет свою маму, которая забыла ее в роддоме.
— Ну что там главный нефролог?
— Говорит, что в клинику могут взять только с московской пропиской. Для этого надо, чтобы кто-то из москвичей оформил на Лильку опеку. Но для опеки нужно сотню справок о зарплате, здоровье, жил-площади и так далее. Кто же может это сделать? Да и если найдется кто-то, все равно не успеть.
Это круг ответственности Господа: кому жить, кому нет. Ну почему это должны решать мы?
— Люлёк, жива ты еще?
— Жива.
Была жива. Еще год прожила она в Москве. Сначала ее берегли, потом передавали из дома в дом, а потом бросили — уезжали на дачу. Она слонялась по Москве, обшарпанная, голодная. Я много провела в Москве последнее лето — болела. Она звонила в день по нескольку раз, мы ходили в гости — где только нас принимали. Ну по разу везде принимали, а по второму — нет. Она говорила там без умолку, все целый вечер не могли вставить слова, только переглядывались. В домах, куда ее брали, сначала речь шла о строгой диете, потом она ела в гостях все подряд. И это не вредило, если только были к ней радушны. У нее и румянец нежный выступил на щечках, и ничего не болело. «Куда бы нам еще пойти?» — «Пойдем погуляем». — «Пойдем на базар, купим тебе что-нибудь на ноги вместо домашних шлепанцев и шорты поприличней. Бывают же чудеса на свете: и без диеты с одной лишь улыбкой дело поправляется. Ешь, Лилька, борщ и что там — на второе, а на улице мороженого купим. Тебе его можно?» — «Можно, это все мне можно…»
Не бывает чудес. В декабре Москва устала от Лильки и, не глядя на мороз, выпроводила ее в Любутку. Любутка тоже не хотела ее иметь у себя в теплой избе, поселили в пустой холодный дом вместе с Маринкой. Вдвоем они там в семи комнатах… Подступили морозы поядренее, решили повезти их в районную больницу. Небось там топят! Как Лилька плакала, как просила, как не хотела ехать!
В пути что-то случилось… Слух до меня дошел: что-то странное, затряслась вся, в общем… помирает.
Ночью никак не выбраться от нас. Утром будет автобус, но до него еще надо дойти. Дорога не пробита. Вышла я пораньше. Навстречу мне Машин муж — он отвозил Лильку с Маринкой (Маринка тоже доходяга). Я избегала с ним разговаривать, он не разговаривал со мной вообще, но тут пришлось. Я: «Что с Лилькой?» Он: «Там плохо, я, в общем, больше не могу, я позвал, вот, знакомых, они пьяные, не пришли, я встречал с поезда в Старой Торопе, вот, они не приехали, в больнице Лильку в клетку заперли…» Я пошла, нельзя было задерживаться. Опоздала на автобус все равно, плохо хожу. Ноги мои — колоды, а снег глубокий. Но нашла, наняла, чтоб меня до больницы довезли. Там застала Лильку не одну — а кто же? Игорек с ней. Но он ничего не смог похлопотать — она в одиночной палате — не в палате — в камере с решеткой — для буйных. Все стены там истерзаны, исцарапаны.