Как это было смело, свежо. Как жаждали тогда — и жажда была утолена из хрустального морального родника! На чистом фоне девственной зелени, речного песка и тонкого терпкого запаха ивового прутняка… Да-да, так будут жить интеллигенты, это чудно, это славно…
Людям, правда не всем, а тем, которые homo ludens (человек играющий), хочется играть. Интеллигенты и есть как раз такие homo, которые играют в искусство, науку, идеи, в то, что не относится прямо к питанью-размноженью. Хотя между делом и питаются и размножаются.
Зимой «индейцы» разъехались по городским квартирам, а Гармаев в своем духовном поиске нашел новое, лучшее. Он открыл для себя и для нас православную веру и поразился ее возможностям. Он крестился, предал анафеме индейцев, не любил и не разрешал о них вспоминать. (Так что, обогнув земной шар, гармаевцы оказались на том самом месте, откуда они родом.) Кто-то, как Магеллан, не прошел полный круг, однако новые последователи Гармаева, восторженные неофиты, принесли в христианские лагеря новое воодушевление.
В то время в стране в Бога верить еще не разрешали — румяная заря перестройки только занималась. Но Гармаев обращал, и под действием его магнетизма все вокруг обращались, благо, за это перестали сажать. Хотя сам Гармаев еле-еле удержался на грани тюрьмы и воли. Ему в один момент влепили семь уголовных статей, но уголовной ответственности он все-таки не понес. На один сезон он ушел в тень — но сияние вокруг его головы лишь усилилось. Новообращенные собирались небольшими группками, слушали магнитофонные записи его проповедей и летом устраивали православные лагеря. А Кощеево руководство на местах, верное прежней идеологии, выслеживало и выкидывало крапивное семя с вверенных территорий.
Наконец стало можно выйти Гармаеву из подполья. Дела закипели.
Милые интеллигенты, доверчивые души, тонкие светлые лица, как люблю я вас! С дорогой душой заседали, доставали, закупали всё-всё-всё, в квартирах выращивали цыплят… Шили-расшивали русские одежды — хватит ходить в шкурах и перьях! Готовили лагерь на берегу озера Наговье Торопецкого уезда Тверской губернии.
И вот выходят на зеленый ковер среди могучих дубов мужчины в вышитых косоворотках. Женщины как утицы плывут в цветастых сарафанах. А дети! — что за красота: в рубашечках с каймой. Девочкам-малышкам ленты завязали вокруг головок и концы вьются!
Начали жить. Жизнь расцвела как цветок. Толина (только так он разрешал себя звать и на «ты») в центре. Он в голубой вышитой рубашке в кружке статных русских и еврейских мужиков. (Можно ли так сказать о людях, если они в рубахах навыпуск, вервием подвязаны, босиком (лапти не сплели), но лексика их нормативная?) Женщины держатся на расстоянии — играем в домострой. Дети разделены на девочек и мальчиков.
Советы, советы, советы… С утра все вместе садимся на бревнышки — круг громадных размеров — и слушаем магнитофон. Толин голос говорит о гигиене семейной жизни. Толя сидит рядом с магнитофоном и, склонив голову, тоже слушает. Солнце палит, зад болит от сучковатых бревен, хочется встать, размять ноги, но все, даже дети, полны бла-гоговения. Наконец часа через полтора лекция — уже очень знакомая, все та же — окончена. Все встают и поют хором «Течет река Волга» (хотя дело происходит уже не на волге). В этой песне есть слова: «Сказала мать: бывает все, сынок. Быть может, ты устанешь от дорог — к земле родимой голову склони, свои ладони ты к земле прижми». По ходу пения все приседают и прижимают. Хор нестройный — форменный кошмар… Но прижимали!