Наконец после этого можно было позавтракать. Под дубами столы и грубые лавки из горбыля. Над столами доски с названьями родов: «Лукоморье», «Колымба» и пр. Под навесом собирался род: во главе — «старейшина»-мужчина, неважно, какого возраста — главный. Близ него сотоварищи, тоже мужского пола, потом мальчики, потом девочки, а женщины, если поместятся, — в конце. Но они в основном у котлов и на раздаче. Еда скудная — то один пост, то другой.
За столом читали вслух, как в монастыре, но светскую литературу (с нравственным подтекстом), скажем, К. С. Льюиса или Ричарда Баха. По каким-то причинам много раз начинали сначала. И ничего, что едоки на всю жизнь разлюбили Льюиса и Ричарда Баха, но зато не шумели во время трапезы, а лишь шептались.
Не нарушали тишину и женщины, опоздавшие по каким-то причинам (кормила грудью или спасала утопающего). Женщины стояли молча у стола и не должны были приступать к еде, пока им не кивнет старейшина.
А сам Толя ни в каком роду, и не видно, когда он ест и спит. Он все время в советах и в индивидуальных беседах, даже ночью. Что говорил он мужчинам — неведомо, а женщины в основном советовались с ним о трудных детях. Он расспрашивал подробно, как происходила беременность, роды, грудное вскармливание. Давал рекомендацию: съездить в Торопец в церковь — исповедаться и причаститься.
По прежним временам я знала его очень разнообразные подходы к трудным детям и практические педагогические — как бы их назвать — этюды. Девушкам Толя говорил о целомудрии, о распущенных волосах, в которых — сама распущенность и ведьмовство. Отдельно о девичьей постели: если она высокая, белая, в горке подушек и подушечек, если в кружевах — никто не смеет до нее дотронуться. А сидеть на девичьей постели — последнее дело, это эрос, т. е. разврат. Девушкам тот же совет — исповедаться и причаститься.
Та, что приехала сюда в результате разговора в метро, звалась Маша. В белом облаке своей юности Машуня моя от этих разговоров часто засыпала под тем или иным дубом в своем сарафане с крупными розами. И чудно расцветшая ее грудь вздымалась целомудренными видениями.
В свободное от собраний время Гармаев с бригадой отправлялся на восстановление церкви села Шешурина. От церкви остались одни развалины. Ее сломали, надо думать, целенаправленно. Теперь потомки тех, кто сделал это дело, поглядывали с недобрым чувством на чужих, приехавших неведомо откуда, без бумаги от начальства, и самовольно разгребают горы битого кирпича. А мы, не подымая глаз, их как бы не замечая, носили на руках кирпич с одного места на другое. Было ясное чувство, что спасаем за этой работой свои души, но церкви от этого ни убытку, при прибытку. Стены еще стояли до половины высоты, можно было ходить или лазить по верху неровного края, и мы накрывали этот край каким попало подручным материалом от дождя и снега. В перерывах разбредались по заросшему кладбищу, наткнулись однажды на могилу какого-то Куропаткина, немного выделявшуюся среди других бедных могил, побежденных травой забвения — бурьяном. На камне выбито: «Высокая честь любить землю и научно уметь трудиться на ней». Имя генерала Куропаткина где-то кем-то упоминалось, но гармаевцы нелюбопытны: в те времена они были так увлечены своей новой жизнью, что некогда узнать про старую. То, что было до них, слабо заявляло о себе, не в силах задержать внимание живущих сей минутой.
Правильное поведение родителей по отношению к детям было главной темой этого лагеря. Правда, пока родители просиживали на заседаниях, дети, особенно маленькие, покрылись заразными болячками. Но болячки можно залечить потом, в Москве, важнее было получить установки. Например: дети ни в каком возрасте не должны видеть голое тело матери. Купались раздельно, скрытно, за мысами, за кустами, за деревьями. Чтобы дети не утонули, Толя разрешил присутствовать одной женщине — в сарафане — на купании девочек. И вот было так, что одна мама дежурила, когда дети вздумали тонуть. Девчонка, хлебнув воды, испугалась, начала топить другую. А мать в своем сарафане пузырем никак не успевала добраться до них. Но все же добралась, в ужасе схватила только свою девочку, унесла ее на руках в лагерь, про вторую забыла. Совсем близко было до беды. Но вторая как-то выплыла сама. Ангел-хранитель вынес. Ну а мы помолились, отслужили благодарственный молебен перед елкой с литографской иконкой Божьей матери.
Благочестие прежде всего.
Была у нас такая кругленькая еврейская тетя Юличка. Она проводила отдельные беседы о благочестии и утверждала, например, что в старину русские женщины носили не одну юбку, не две, а три. Штанов не носили совсем. И это правильно. Вот один молодой прекрасный муж, усвоив насчет штанов, после лагеря запретил жене носить колготки зимой! Она начала болеть.