Обратный путь был еще скучнее. Его ждала служба, а он считал буквы на вывесках магазинов и загадывал: «Чет-нечет». Не то чтобы верил в эту чепуху, но подмывало хотя бы таким способом проверить, будет ли успешна операция.
«Нужно быть последним дураком, чтобы отказаться от такой лафы. Посидишь где-нибудь в сене, в щелку поглядишь, а потом — руки вверх! И готово — сграбастали. Хитер Намаюнас! Оттого-то и хочет он во что бы то ни стало втиснуть в этот спектакль Бичюса… Не операция, а сплошное удовольствие. Такое серьезной работой не назовешь даже…
Странно, за что старик так не любит меня? Из-за рапорта? Так он сам виноват, дал промашку, не проверил. Не пойму, почему вообще старики не хотят признать, что их песенка спета, что этот их опыт, приобретенный ценой всей жизни, можно теперь нам передать в одной плохонькой лекции. А поди ж ты — пыжатся, учат…»
Правый сапог перестал скрипеть.
«Неужели я недостоин должности хотя бы в таком захудалом уездном местечке? Сам-то, подумаешь, велик деятель! Завел несколько сопливых агентов да командует десятком-другим вооруженных деревенских парней, а изображает из себя чекистского Суворова: «Мы революции ассенизаторы… Ясный ум, горячее сердце, чистая совесть!..» А когда бы я успел ее замарать? Началась война — был еще ребенком. Отец посадил нас с матерью в товарный вагон и сказал на прощанье:
— Берегите себя. А уж я как-нибудь…
Что ж, управлялись сами: то в теплушках, то на лошадях, а то пешком, раскровенив ноги, через всю бескрайнюю матушку-Росоию тащились, пока не застряли в каком-то староверческом колхозе. Бороды у тамошних мужиков — как веники, я такие до этого только на игральных картах видел. Всякое пришлось повидать: и вшей, и голода, и холода вдоволь хлебнули, вот только счастья мы с матерью не нашли.
Видно, умчалось оно с громыхающими на запад эшелонами.
Поселились мы в чуланчике с подслеповатым окном и всю осень копали картошку. Задубевшими, растрескавшимися руками по четыре-пять норм выгоняли, чтобы как-нибудь прокормиться и одеться потеплее. Вскоре кое-кто в колхозе стал коситься на эвакуированных.
— Из-за вас и нам норму повысили! Перестаньте усердничать! — припугнул однажды рыжебородый червонный король Трофим.
Я еще мало понимал по-русски, но смекнул, что не зря этот верзила во время разговора вертит в руках солдатскую лопатку.
Были такие, кто после внушения и впрямь сбавили усердие, а я не поддался: работал, как прежде. Мне тогда исполнилось шестнадцатый нужно было готовиться в комсомол.
Свозили мы как-то с поля картофельную ботву, для скота укрытие делали. Трофим и Ерофей за день три ездки, а я один — четыре. Они натрусят возок, раздергают его, распушат. А я — уложу, примну, жердью стяну. Бригадир Ниловна даже стала над ними потешаться:
— Эй, бородачи, что за щепоть табаку? За такую поклажу вместо двух одну ездку засчитывают. Поучились бы у молодого!
Вечером бородачи повалили меня на землю и поучили кнутовищами. Как сноп измолотили, а сами бороды оглаживают, посмеиваются.
— Перевалишь завтра норму — до земли тебе поклонюсь, — ухмыляется рыжебородый червонный король.
— Он парень со смеком, — осклабился пиковый король. — Пуп надрывать не станет…
Назавтра я норму не выполнил. Слег. Приходили комсомольцы проведывать, подбивали не оставлять дело так. Да вот мама… И все из-за хлеба проклятого! Пуд муки задолжала она Трофиму…
— Эх, сынок, не связывайся. Потерпим, поработаем; может, отцу на фронте полегче будет.
А сама по ночам все плакала и писала отцу письма. Посылала со знакомыми, по почте, через военкомат, пока наконец не разыскала. И вовсе не на фронте. В Москве. Старик, оказывается, служил каким-то третьестепенным ответственным работником, гусиным перышком в зубах ковырял. С той поры стали мы от него раз в месяц получать письмо и сто рублей на мелкие расходы. На большее не расщедривался, но на красивые слова не скупился: «Компривет, ваш отец и муж Юргис Гайгалас».
Осенью в колхозе подмели закрома. А ранней весной мы ломами выдирали из мерзлой земли картошку и, оттаяв ее в холодной воде, пекли из бурой массы тошнотворно сладкие лепешки, от которых пучило живот и кружилась голова.
Начался сев. Комсомольский пост поймал Трофима с мешком ворованного зерна. Им занялась милиция. А Ерофей посулил:
— Клянусь богом, — он размашисто перекрестился, — сживу тебя, нехристь, со свету. Попомни мое слово!