– Мой махинвал переплыл с его помощью реку? – спросила Сохни и ласково погладила шершавый бок кувшина.
– Для того чтобы увидеть тебя, мне не надо прибегать к помощи кувшина,- отвечал юноша.- Эти руки справятся с волнами двух таких рек. Мне просто хотелось, чтобы мы сели рядом и вместе поели. Я испек рыбу, уложил ее в кувшин и переплыл с ним бурный Ченаб.
Когда полотно, прикрывавшее горлышко кувшина, было снято, до Сохни донесся сказочный аромат. Махинвал отломил небольшой кусок рыбы и положил в рот возлюбленной.
– Еще, махинвал, еще! – воскликнула Сохни, удобнее устраиваясь в могучих объятиях юноши.
Никакая птица, наверное, не кормит с такой нежностью своего птенца, с какой махинвал кормил свою Сохни.
– Теперь я буду тебя кормить! – заявила Сохни, пересев на траву.- В каком раю достал ты эту рыбу?
– О моя Сохние! В твоих руках простая рыба воистину уподобилась божественной!
В этот миг мир о них не помнил, как и они о мире.
– Какой стройный кувшин,- сказала Сохни.
– Сверху на нем начертано имя Аллаха.
– А что это привязано к горлышку?
– Этот кинжал подарил мне отец, когда я одолел искусство верховой езды. «Пусть этот клинок всегда будет при тебе,-сказал он.-Когда-нибудь он тебе при-
годится». Люди говорят, что у моего отца светлая голова.
– А твоя мать? Она красивая?
– Да, моя Сохние, она была на редкость красивой женщиной, но над ней, как и надо мной, не властны были чары этого мира. Богатство отца тяготило ее. Подобно мне, она вечно томилась по ком-то, кого-то так и не узнало ее сердце… Но ко мне судьба оказалась более милостивой, она же…
– Что – она? С ней случилась беда, махинвал?…
– Она не вынесла разлуки со мной.
– До тебя дошли дурные вести?…
– Узнав, что я не вернусь, она умерла. Отец присылал ко мне Саадата…
– Ох, какой грех! Моя жизнь обратилась для твоей матери смертью!
– Нет тут твоей вины, моя любимая! – сказал он, обнимая Сохни.- Ни ты, ни я, ни моя мать не стали обитателями сада, полного благодати, он отгорожен от нас стеной колючего кустарника. Иногда лишь сквозь эту стену пробьется ветвь, изнемогающая под тяжестью золотых плодов, и бросит вызов твоей и моей судьбе. Но надолго ли это? Настанет час, проснется суровый Садовник, прикажет отрубить нам головы и превратит нашу горячую любовь в легенду.
Сохни вскинула руки на плечи Иззата.
– Так стряхнем золотые плоды с той ветви, которая чудом пробилась к нам сквозь колючки, о мой махинвал! – прошептала она.- Потуже набьем ими карманы! А потом пусть просыпается суровый Садовник, пусть рубит нам головы!…
И взгляд махинвала утонул во взгляде Сохни, уста их слились в едином дыхании, тела – в объятии, души – в желании, и они стали одно.
– Не будем заблуждаться, любовь моя, Сохние! Мы не та лампа, в которой масло копится впрок; нам не надо загораться тогда лишь, когда к этому приспеет нужда. Мы факел, зажженный с двух концов, факел, который не может не гореть. Этот огонь, пусть на краткий час, осветил для нас землю и небо. Иной фитилек теплится всю жизнь, но его мерцающее пламя способно рассеять тьму на расстоянии не более четырех шагов. Оно не в силах осветить оба мира.
От речей возлюбленного на Сохни повеяло ветром чудес. Три часа длилось их свидание, и все это время перед очами ее в хмельном тумане проносились картины двух миров.
Но вот махинвал поднялся, снял с себя одежду и повязал ею голову.
– Твое тело сверкает во мраке, подобно луне! – трепещущим голосом проговорила Сохни.- Мне страшно…
Светлее белого дня казались возлюбленным черные ночи, лунное сияние стало для них символом рая! Потом луна пошла наубыль, но от этого мир Сохни и махин-вала не сделался темнее.
Однажды ночью Сохни стояла под манговым деревом в ожидании любимого. Впервые ей пришлось ждать – до сих пор махинвал приходил раньше, чем она. Когда он наконец появился и обнял Сохни, та вдруг почувствовала, что друг ее ослабел и еле держится на ногах.
– Все ли хорошо у моего махинвала? – с тревогой спросила она.
– Все хорошо, Сохни. Но… когда я переплывал Че-наб и уже коснулся руками берега, какие-то два серпа вонзились мне в бедро. Я выхватил кинжал и ударил – сам не знаю кого… И тотчас невидимая сила отпустила меня, успев вырвать из моего бедра кусок мяса… Наверное, это был крокодил. Но я знал: здесь, под манговым деревом, меня ждет любимая. Так мог ли со мной сладить какой-то крокодил?
Сохни прильнула лицом к ране. Махинвал разорвал свой тюрбан и попросил возлюбленную перевязать его. Она стала перевязывать – и вдруг, обессилев, опустилась на землю. Юноша привлек ее к себе.
– Ты забыла, моя неистовая Сохние, о чем мы говорили в нашу первую ночь? Не нам с тобой цепляться за жизнь: ведь мы обитаем не в райских кущах, а за колючей загородкой. Мы факел, пылающий с обоих концов. Давай же воспользуемся этим ярким светом и разглядим то, чего не видят другие люди. Сегодня я жив. И ты жива. Возблагодарим же за это духа любви! Добудем золотых плодов с ветви, которую протянула нам судьба.
– Ты прав, мой дивный возлюбленный,- отвечала Сохни.-Дай только я как следует перевяжу твою рану.
Справившись с повязкой, Сохни поцеловала кинжал, спасший жизнь ее любимому. Махинвал достал кувшин, однако Сохни было не до еды. Она стала убеждать юношу, что в ближайшие ночи, пока не подживет рана, ему не следует переплывать Ченаб. Пусть он оставит ей свой кувшин, она сама будет приходить к нему.
Махинвал пытался убедить любимую, что к следующей ночи он уже будет здоров, но Сохни слышать ни о чем не хотела.
– Хотя я и не обладаю силой, как ты, половину Ченаба я одолею, а потом мне поможет доплыть твой кувшин. Не тревожься, любимый. Ведь мы пылающий факел,- напомнила Сохни.- Не нам с тобой строить планы на долгую жизнь. Наш удел – гореть ярким пламенем.
Рыба, которую в этот раз принес махинвал, осталась нетронутой. Переправляясь на другой берег, Иззат бросил ее в воду.
Каждую ночь Сохни переплывала Ченаб, чтобы встретиться с возлюбленным. Она прижимала к груди кувшин, а губы ее, как заклинание, шептали слова из письма махинвала: «Да исполнит Аллах семь ее желаний!»
Но вот она видела на берегу любимого,- и прекрасные руки ее птицами взмывали над водой навстречу юноше. Махинвал входил в реку, брал Сохни на руки,, выносил на берег. Он ловил ртом капли воды, стекавшие с ее накидки, повторяя:
– Ты – моя живая вода, Сохние!
Днем, сидя на берегу, он не отрывал глаз от Ченаба, и в каждой волне видел Сохни, повсюду-то здесь, то там – ему чудился призыв нежных гибких рук, голова шла кругом, из сердца рвалась песня…
И Сохни была пьяна любовью. Прежде, когда реку переплывал возлюбленный, она принимала это как великую милость Аллаха, теперь же, когда она сама каждую ночь боролась с волнами, радость свиданий стала ее собственной победой над жестокой судьбой. Лотос ее сердца развернул лепестки, тело уподобилось весеннему деревцу, осыпанному почками.
Свекровь дивилась: что это творится с невесткой? С виду как будто все идет по-старому, но уж больно она похорошела. Желая доискаться до истинной причины столь буйного расцвета, старая женщина призвала на помощь свою замужнюю дочь Моти. И та вскоре обнаружила, что по ночам невестка, прихватив спрятанный в кустах кувшин, переплывает Ченаб.
Мать не знала, как быть. Ведь если обнародовать эту историю, на семью ляжет пятно позора. Тогда Моти сказала:
– Молчи и не подавай виду, что ты что-то знаешь. Пятно позора будет смыто.
Близилась полночь. Все спали. Из всех углов слышался храп. Особенно громко храпела Моти. «Бедняжка, верно, нынче плотно поужинала»,- подумала Сохни, выходя на улицу. Возле старого манго, в кустах, она отыскала кувшин, но не узнала его: стенки неровные, к боку прилип какой-то жесткий листок… Однако мешкать было нельзя. Она спустилась к Ченабу, силь-пый ветер метнул ей под ноги волну, осыпал брызгами. На мгновение Сохни остановилась, но тут же укорила себя: «О чем размышлять? Мы факел, пылающий с обоих концов, мы обитаем по ту сторону изгороди… Л завтра – последняя лунная ночь, потом – разлука до новой луны…».