Помимо традиционного деления города на кварталы и районы, в последнее время добавилось ещё деление на секторы.
Отчаявшись справиться с евреями, британские власти разделили весь город колючей проволокой на секторы, контролируемые войсками. Административные учреждения и главные оборонительные сооружения находились в центральном секторе.
Евреи Иерусалима прозвали этот сектор Бевинградом — по имени британского министра иностранных дел Эрнеста Бевина. Однако, невзирая на все границы и демаркационные линии, в эту ночь с 29 на 30 ноября 1947 года Иерусалим познал то благословение, которым его редко баловала судьба за последние тридцать лет, — единодушие. В домах, в кафе, в клубах жители Иерусалима — и арабы, и евреи — сгрудились вокруг радиоприёмников и следили за каждым словом далёкой дискуссии, от которой зависело будущее их города.
Супруги Халиди — Амбара и Сами — сидели перед камином в библиотеке своего дома. С тех пор, как они поженились, они сидели так почти каждый вечер. Амбара пристроилась за хрупким письменным столиком, за которым она когда-то — впервые в истории — перевела Гомера на арабский язык. Сами Халиди вытянулся в кресле у огня. В массивных шкафах красного дерева, расставленных вдоль стен, расположились книги в кожаных переплётах — безмолвные свидетели права супругов Халиди на их место в Иерусалиме. Здесь хранились древнейшие тексты ислама. С того дня, как в 638 году нашей эры Халид ибн эль Валид въехал в Святой город во главе отряда воинов — завоевателей халифа Омара, в Иерусалиме всегда жили представители семейства Халиди. Эта семья дала арабскому миру выдающихся учёных, педагогов и шейхов. Они были интеллектуальной закваской мусульманской общины Иерусалима. Их потомок Сами Халиди стал президентом Иерусалимского Арабского колледжа. Среди его студентов числились сыновья лавочников, отпрыски старейших арабских фамилий, наследники бедуинских шейхов — Сами Халиди собрал их всех в своём колледже, чтобы из этого человеческого сырья создать новое поколение лидеров палестинских арабов. Сейчас Сами Халиди напряжённо вслушивался в каждое слово, доносившееся из радиоприёмника, и озабоченно думал о том, что, быть может, скоро его студенты лишатся страны, к руководству которой он их готовил.
В своей маленькой квартирке неподалёку от Ворот Ирода тридцатишестилетний Хамэ Маджадж и его молодая жена пытались утолить горечь радионовостей разговором об убранстве уютного домика, который они построят весной в окрестностях Иерусалима. Всю осень они мечтали об этом домике, который обещал стать залогом счастья Хамэ Маджаджа. В раннем детстве Маджадж остался сиротой; он вырос застенчивым и нелюдимым; счастье он узнал лишь с тех пор, как три года назад к его столу в почтовом отделении подошла красивая девушка, искавшая работу. И он нашёл должность для неё — сделал её своей женой. Она подарила ему двоих детей. Хамэ как раз уплатил последний взнос за участок, на котором он собирался построить свой новый дом. Даже номер участка — тринадцатый, — казалось, предвещал удачу.
На камнях, которые должны были служить столами, слуги расстелили салфетки и расставили множество тарелочек с арабскими угощениями. Даже в этот роковой вечер вдова выдающегося арабского историка оставалась верна той роли, которую она играла уже двадцать лет, — роли лучшей хозяйки арабского Иерусалима. На каменной арке ворот её дома были начертаны слова: «Войди и будь гостем!» Редко бывал в Иерусалиме почётный гость, который не прошёл бы под этой аркой. По паркетным полам покоев госпожи Антониус ступали представители избранного общества многих стран мира: епископы и арабские принцы, учёные и генералы, поэты и политические деятели.
Желая отметить этот ноябрьский вечер жестом, достойным её страстной привязанности к древним камням Иерусалима, Кэти повела своих гостей наверх, на квадратную крышу Аистовой Башни. Эта башня возвышалась в северо-восточном углу старинных иерусалимских стен, почти в том самом месте, где восемьсот лет назад арабы отбивали натиск крестоносцев, штурмовавших Иерусалим под предводительством Готфрида Бульонского.
В противоположном конце Иерусалима, в простом каменном доме на одной из улиц нового еврейского квартала, другая женщина нервно дымила сигаретой и чиркала карандашом на лежащем перед ней листе бумаги. Она тоже была известна своим гостеприимством, хотя и совсем другого рода. Салоном здесь служила кухня. Кофейник с крепким чёрным кофе никогда не снимался с плиты. Два поколения сионистов собирались в этой кухне, чтобы смеяться и спорить, ругаться и плакать, строить дерзкие планы и впадать в отчаяние. Хозяйка, подавая гостям кофе и пирожные, курила одну сигарету за другой. Эта женщина была матерью у колыбели нового поколения. Вечной еврейской мамой.