Фрагменты, на которые разделено повествование — их размеры от нескольких строк до нескольких страниц, — отражают некоторые важные особенности японского традиционного сознания. Почти вся средневековая японская проза, за несколькими исключениями, представляет собой разрозненные главы, отрывки, фрагменты, связанные между собой не сюжетом (может быть, только какой-то общей сюжетной линией), а, скорее состоянием души. Это собрания независимых эпизодов, в которых отражается фрагментарный тип сознания японцев. Традиционное мировоззрение японцев, проявившееся уже в мифах со всей определенностью, также направлено на части (конкретное) и почти не принимает во внимание целое, абстрактное[54]. Целое составляется из отдельных частей. Собственно и произведения классической японской поэзии (пятистишия-танка, трехстишия-хайку, “стихотворные цепи” рэнга — цепочки двустиший и трехстиший) обладают такими же свойствами: антологии, поэтические циклы можно рассматривать как цельный мир, разъединенный на мелкие фрагменты — отдельные стихотворения.
Вместе с тем не следует абсолютизировать самостоятельность отрывков, художественный эффект достигается методом “ наращивания материала”; текст обретает мощь с возрастанием числа отрывков. Рассказ о событиях состоит из мелких фактов и черточек, создается мозаичная картина — и вместе с тем это полотно эпическое, его нужно рассматривать не вблизи, а издали. Факты, казалось бы, мелкие и случайные, тем не менее, складываются в определенную последовательность (например, дела родственные, семейные превращаются в государственные), как бы нанизанную на нить ассоциаций. Взгляды, которыми обмениваются жрица святилища Исэ и император Сандзё: (по ритуалу ей не следовало бы смотреть на своего отца, отправляясь к месту служения в святилище Исэ, но она все-таки оглянулась); прелестный танец, исполненный маленьким принцем; добрый поступок старой жрицы святилища Камо; картины с изображением экипажей, что писал император Мураками, — все эти незначительные события и пристрастия приобретают на стесненном пространстве одной биографии повышенное значение. Мозаика фактов, случаев: разговоров, снов, предсказаний, встреч, повышения в должности, рождения, болезни, смерти; дробление потока жизни на осколки— это всепроникающий художественный прием автора О:кагами, воспринятый им от всей предшествующей традиции. Фрагмент — не целое, но указует на целое и потому вмещает в себя его сущность. Внутри фрагмента происходит ассоциативное движение событий, также, казалось бы, не связанных между собой хронологически, логически, тематически. Такое построение биографий дает простор свободному повествованию, быстрым и резким поворотам темы.
МИР О:КАГАМИ
Род и личность
Продвигаясь от общих понятий к частным, а затем к конкретным деталям текста, попытаемся вообразить себе тип человеческого существования, представленный в жизнеописаниях О:кагами. В повесть об одном человеке — будь то император, министр, наследный принц, регент, канцлер — вовлекаются десятки других людей из того же рода; нередко происходит подмена — имя заявленного в жизнеописании лица звучит лишь в начальных строках, а позже речь идет о его родне, противниках, царствовавших в его время императорах, поэтах, писавших тогда стихи, придворных дамах, прорицателях, монахах, просто прохожих, то есть создается как бы коллективный портрет рода, феодального дома, причем люди проходят мимо нас бесконечной чередой, рождаются, живут и умирают, как исчезает иней на траве, как ветер уносит листву, как опадают весенние цветы[55], в полном соответствии с буддийской идеей иллюзорности, бренности бытия, с представлением о жизни как о вращающемся колесе. Создается впечатление бесконечности ряда людей, при том что они почти всегда анонимны, имена автор О:кагами практически не использует (они были введены в текст позже, местоимения не употреблялись), а называет титулы и должности: принцесса Первого ранга, Левый министр, так в ту эпоху люди называли друг друга даже в кругу родных.
Эстетизация философских проблем в литературе приводила к лирической интерпретации буддийской идеи бренности мудзё: (заимствованной из Индии и Китая) в японском духе. В сочинениях эпохи Хэйан она разрабатывалась в элегическом ключе: прекрасное должно быть печальным и мимолетным. Грусть несколько затуманивает и смягчает неизбежную смену времен, правителей, министров, жесткую заданность должностной и родовой иерархии, регламентированную суровым придворным этикетом жизнь. Имперсональная судьба рода, существующая безотносительно личности, требовала, видимо, для адекватного воспроизведения доверительной живой интонации беседы, грусти, смягчающей изначальную суховатость исторического повествования. Круговорот жизни и смерти свершается в О:кагами очень быстро, судьба одного человека видна как на ладони. Человек видится рассказчикам как часть мира, он изображается в окружении других людей и вещей. Взгляд рассказчиков на описываемый мир схож со взглядом средневекового художника — автора иллюстрированных рассказов э-маки моно к роману Гэндзи моногатари (ХІ-ХII вв.); рассказчики словно смотрят сквозь сорванную ветром крышу и видят все — такой тип изображения получил название фукинуки ятай (буквально “сцена с сорванной крышей”).
54
О таком свойстве традиционного мировоззрения японцев писали культурологи: Kato Shuichi. A History of Japanese Literature. Tokyo, 1979; Ясунага Дзюнэн. Дэнсё:-но ронри [Логика традиции]. Токио, 1975.
55
Это наиболее ярко отражающие идею бренности образы японской поэзии, часто встречающиеся, но всегда как бы заново возрожденные.