Образ зерцала хорошо передает важную мысль рассматриваемого сочинения: преемственность поколений, единство рода, очертания последнего и первого человека которого теряются. Причем черты лица высокопоставленных особ, о которых только (за редким исключением) и идет речь, в достаточной степени стерты, не всегда ясно различимы по той причине, что создается портрет рода, дома.
За чередой неясных лиц возникает архетипическая фигура предка, в которой запечатлены некоторые собирательные черты представителя рода — это правитель, благородный муж, обладающий великодушным сердцем и утонченными чувствами. Портреты и судьбы, соединяясь, составляют стереоскопический образ, который легко разъединяется на мелкие фрагменты.
Если углубиться в понятие “литературное” в отношении жизнеописания Первого министра Санэёри и прочих биографий, то следует признать, что от них создается впечатление “безыскусного искусства”, когда истории не придумываются, а как бы живут сами по себе, в них не ощущается присутствие автора. Эффект безыскусности, крайне трудно воспроизводимый, возникает от несомненного фольклорного влияния, выразившегося хотя бы в том, что истории рассказываются старцами — они профессиональные рассказчики, а в эпоху Хэйан это искусство весьма ценилось. Сознание рассказчиков, подобно сознанию создателей мифов, обладает безличной объективностью, мысли как бы “сами думаются”. Это объясняется и известностью действующих лиц, членов императорской семьи, могущественных родов, а также “обкатанностью” многих сюжетов и ситуаций, которые были до этого воспроизведены в других поэтических и прозаических памятниках. Многие темы, образы лишь намечены отдельными штрихами, просто названы или не закончены, “брошены” на полпути. Эта незаконченность ощущается и в жизнеописании Санэёри — он присоединяется к своим предкам, а его личная история остается недосказанной.
Время
Предпочтение в эпоху Хэйан отдавалось не философии, а литературе[63]. Тем не менее, и японцам приходилось решать “вечные вопросы” — жизни и смерти, времени, истории. В жизнеописаниях “Великого зерцала” два главных героя: один из них — время (историческое, родовое и — в меньшей степени — личное); другой — предок, воплощенный в многочисленных представителях рода. Время рассматривается как нечто, не имеющее начала и конца. Хотя повествование начинается со вполне определенной даты, но в текстах существует множество отсылок на более давние, легендарные времена и упоминаний о древних правителях, полулюдях-полубогах. Собственно жизнеописания заканчиваются временем правления наиболее яркого представителя рода Фудзивара — Митинага (1025 г.), однако вслед за его незаконченной биографией следуют “Повести о клане То:” и “Истории старых времен”, которые по инерции продолжают повествование и означают, что история еще не закончена.
На взгляд японцев, весь продолжительный путь исторического развития — это поток, несущий людей, он не разделен на части и периоды, а скорее, состоит из них, как мозаика[64].
Старцы, ведущие рассказ о судьбе императоров и министров, свидетели достопамятных событий, своей причастностью к ним приближают героев своих рассказов к слушателям. О делах столетней давности говорится с такими же подробностями, как и о “делах нынешних”, то есть о событиях 1025 г., когда происходит беседа.
В О:кагами звучит мотив кармы (санскр. “действие, жребий”) — в широком смысле это совокупность деяний человека и их последствий, влияющих на его жизнь в новом рождении, идея метемпсихозы. Карме, главенствующей концепции человеческого существования (как и в Гэндзи моногатари), придается значение вершителя судеб. Как рефрен повторяется фраза: “Так предопределено было, видно, в прежнем рождении!” Примечателен в О:кагами рассказ о монахе-отшельнике, никогда не покидавшем свою обитель, за исключением дня проповеди. Его отсутствие в храме в день проповеди могло неблагоприятно отразиться на его судьбе в будущем рождении.
63
Вспомним и конрадовское: “...ни науки, хотя бы в форме оккультизма, ни философии, хотя бы в форме системы жизненной практики, хэйанцы не создали” (см.: Конрад Н. И. Японская литература. М., 1973. С. 83).
64
Подобный взгляд на мир, как на мозаику, довольно характерен, так, мифолог Кавагоэ Такэтанэ сравнивает, например, собрание китайских мифов и легенд с подобным японским собранием Нихон рё:ики (IX в.): китайская версия предлагает главные элементы сюжета и основную идею произведения; японская — множество деталей собственно и составляющих сюжет.