Дальше пошла уборка. А твердозаданцы отказались от своей земли и нас заставили убирать ихний урожай. В это время я приезжаю в с. Пачи и меня поймал милиционер и говорит: «Пойдет в сельсовет»! Ну, пришли в сельсовет, а в то время был суд твердозаданцам. И он сказал: «Тут обожди меня, я схожу». И ушел и принес мне повестку в качестве свидетеля. Вот и я опять попал. Вызывают меня в суд:
— Расскажи, за что дано твердое задание каждому и про их личности.
И я, смотрю в их глаза и рассказываю про каждого, за что дано. Из 12 человек один закричал, что (…нахал… — неразборчиво.-Л.К.). А я говорю, что тебя было надо лишать (раскулачивать), а не твердое задание давать — вы были арендаторы, вододействующую мельницу имели, ветряную мельницу имели, кузницу держали, мастеров нанимали.
Лето прожили, к осени к нам вошло 25 хозяйств. И организовали колхозы в Устье и Куглануре. Осенью из кустового отделения нам отдали 10 ульев пчел, да с торгов купили у Гаврила Михайловича 14 ульев да 2 у Ивана Викторовича да 2 улья у Осипа Кирилловича и стала пасека из 28 ульев.
Но зимой начали разваливаться колхозы. Нам исполком приказал забрать все сельхозмашины и хозяйственных лошадей из Устьянского колхоза, который развалился, и засеять его землю. И мы это сделали. И мне пришлось ответить за это.
Однажды мы с Василием Петровичем поехали в с. Арбаж. Только выехали в поле — нам навстречу едут устьянские мужики и загородили дорогу. Поставили свою лошадь поперек дороги, сняли тулупы, подходят к нам и говорят: «Попался! Теперь никуда не уйдешь! Будет, пожил»! Но Василий Петрович [довольно крупный мужик.-Л.К.] тоже скинул тулуп и говорит: «Убейте сначала меня, но я Ивана не дам бить»! ну и пошла возня. Я видел преданность Василия. И отбились. Им не удалось меня убить и я остался жив.
Дожили до лета и поехали сеять устьянскую землю. Семена еще были не разделены и мы поехали за семенами. С нами был уполномоченный из района. И когда он открыл амбар, ихний кладовщик и устьяна вышли и смотрят. Одного бедняка настроили надавать нам. И он подходит с колом в руках и прямо на уполномоченного и замахнулся бить, но я говорю: «Павел [это был самый сильный устьянский мужик], что ты делаешь, ведь ты бедняк, ведь тебе дадут не меньше 10 лет заключения». Он посмотрел на меня и говорит: «Верно ты говоришь»! И отпустил кол и говорит: «Простите меня. Я дурак», И мы посеяли у них землю. Они видят, что деваться некуда и организовали снова артель.
И мы прожили еще 2 года и к нам вошло всего 45 хозяйств. За это время довели хозяйство фермы до 75 дойных коров, кроме того, молодняк, овец 120 маток, имели свиноводческую ферму. И вот приезжает ко мне председатель куста и говорит, что райком партии организовывает артель. Ну и это сделали. Вот плохо стало с дисциплиной. Стал переход из артели в коммуну, из коммуны в артель. Но все-таки правительство учло, сделали одно. У нас сделали сливание в артель. Дали нам председателя из г. Горького, из рабочих. Но он работал только одно лето, его исключили из партии и выгнали из колхоза за отказ выполнить госпоставки. Прислали из с. Арбажа Солоницина, но и тот проработал всего один год, уехал в больницу, взял бюллетень и отказался от работы.
В то время проходила государственная чистка партии и меня исключили…Люди до поры подготовились, чтобы меня исключить. Родственники бывших лишенцев. И меня исключили…
Начальник политотдела говорил, что меня исключили неверно, по ложным наветам, пиши кассацию, тебя восстановят. Но я сказал: «Я буду беспартийным большевиком, меня опасаться не будут, а я буду работать так же, как член партии».
***
О двух темах умолчал отец. Первая — о борьбе с религией. Вторая — о своем отце (моем дедушке) Александре Ивольевиче, бывшем старосте деревни, при котором была построена деревенская часовня, ставшая в комсоветское время магазином. Дом дедушки, признанного «подкулачником», был разобран и использован для строительства колхозного клуба (до сих пор стоит эта часть разрушенного уже клуба). Поэтому, наверное, и не сходятся его цифры о количестве «подкулачников» с моей.
Когда отец писал мне эту тетрадь, он уже потихоньку крестился за печкой.
Эта проклятая большевистская социализация деревни прошлась плугом, топором и по нашей семье, разделяя сына и отца, внука и деда, мужа и жену.
Снова повторюсь, что я и комментировать своего отца не вправе. Я был воспитан им и долго — долго находился в плену его ошибочного мировоззрения. Прозрел я слишком поздно, да и другая жизнь дала основания мне прозреть. Я думаю, проживи он дольше, как думающий и добросовестный труженик, понял бы не хуже меня свои заблуждения, ошибки и грехи. Я лишь прошу Бога, а также всех, кому мы причинили вольную и невольную боль, простить нас грешных, если это возможно. Мы виноваты, мы забыли заповеди Божьи: не завидуй дому чужому; возлюби ближних, а тем более таких же тружеников, собратьев по крестьянской доле как самого себя; не создавай кумиров (тем более из сатаны).