"Тихая моя родина / Речка, кусты, соловьи / Здесь моя мать похоронена /В детские годы мои…" (Н. Рубцов).
И понял: порядка не стало. Порядка, который поддерживался веками, не по принуждению власти, а самостоятельно, для обустройства своей человеческой жизни. А жизни не стало — зачем обустраивать?
Деревья (ветлы, тополя, ограждавшие "тротуар" от проезжей части улицы и создававшие зеленый свод над нею, заросшей мягкой травою) исчезли. Улицы грязные, не прибранные. Зияли провалы в местах снесенных (как наша) изб. Под этим впечатлением я написал первый, эмоциональный вариант "стихотворения" "Где дом, где родина моя".
С каждым годом деревня моя родная деградировала все больше, вернее сказать, постепенно умирала. Зияющих пустот становилось все больше. Отпала необходимость в школе. Всего 1–2 ученика начальных классов, которых возили за 8 км в с. Пачи. А скажите, есть ли целесообразность их иметь и не видеть с 7 лет? Оставались лишь те мужики, кто работал на автомашинах и тракторах. Женщин для работы в животноводстве, а также невест для молодых механизаторов не хватало.
Лавы для проезда на пойменные луга и в лес приезжали ставить строители из райцентра, часто к концу лишь лета, когда необходимость в них уже была неактуальной. Поэтому заливные луга и лесные дубравы, всегдашние наши кормильцы, к концу 70-х годов летом не использовались и превратились в "вятскую саванну".
Потом придумали к концу лета, когда Пижма мелела, через брод доставлять трактор с косилкой и прессовщиком и высокие гривы обкашивать, прессовать сено в тюки, которые и лежали на этих местах до зимы. Кормить зимой скот без них было нечем.
Но комсоветский порядок (сам не ам и тебе не дам; не высовывайся разбогатеть) поддерживался неукоснительно. Машкин Михаил Игнатьевич, у которого руки зудели при виде пропадающего добра, рассказывал мне, чертыхаясь и проклиная власть, о своей "инициативе".
Он не удержался и скосил часть пропадающего луга. Пока косил, никто ничего не говорил. Когда высушил и сгреб в копны сено, чтоб довести домой, местное комсоветское начальство пришло и запретило. Так и лежали копны на его глазах, им, пенсионером уже, старательно подготовленные к отвозу домой, пока не сгнили…
Из-за отсутствия поблизости городов с дармовой рабочей силой, местные комсоветы придумали заселять вятские земли жителями Средней Азии и Кавказа. Выдавали им подъемные и привозили в наши деревни. Летом худо-бедно они работали. Когда подъемные деньги заканчивались, а морозы и вьюги крепчали, они убирались быстренько восвояси.
Затем был найден еще один "выход". Стали привозить из г. Кирова уголовников, кому присуждены принудительные работы. Для комсоветов это привычное, обычное дело. Труд крестьян (а, по-моему, и всех трудящихся), не входящих в коммунизменную часть, а только обслуживающих живущих в коммунизме, они давно превратили в принудительный. Эти принудработники показывали "незабываемые" образцы труда. После получки они "отдыхали" от 2–3 суток до недели — в зависимости от величины получки — в невменяемом состоянии. А скот стоял на фермах некормленый, непоеный и недоеный. Оставались живыми только очень приспособленные для этой технологии.
Отбыв наказание, бывшие уголовники большей частью уезжали. Но небольшая неподъемная часть оставалась. Уже в конце 80-х начале 90-х годов была построена целая улица для таких "приезжих". Но все было напрасно, несерьезно. Остались только те, кого и город не принимал!
А еще про дойку коров этими работниками мне рассказала бывшая (настоящая, много лет жизни на это отдавшая) доярка Мария Лаврентьевна.
Один командированный проверяющий решил полакомиться по случаю "парным" молочком и пошел получать его на ферму. Зайдя туда, он увидел яркую красочную картину. Пьяная доярка, ползая по навозной жиже возле коровы, приподнимаясь и снова падая, искала в жиже упавший патрон доильного аппарата, который в это довольно длительное время отсасывал в молокопровод не молоко, а навозную жижу. Надолго отвадила, наверное, от парного колхозного молочка этого человека.
Пока все эти "приезжие работники" не превышали по численности коренных жителей, пусть даже пенсионного возраста, атмосфера в деревне оставалась еще более или менее вятской — крестьянской. Двери домов не запирались. Но в последние годы обстановка стала опасной.