Но тс-с! Что это? Шаги! Кто-то идет!
— О, покровительница чертей и ведьм, спасибо тебе, услышала ты мои молитвы! — возликовала Столикая Ведьма.
Но радовалась она преждевременно. Потому что к ее домику приближались Джонни-бедняк и Арника. А от них исходили волшебные чары добра, которыми одарила их Семиглавая Фея. Столикая тут же поняла: над этими людьми у нее нет и никогда не будет никакой власти.
— Ах, это ты, Джонни-бедняк, — зло выпалила она. — Ты погубил меня! Пропади пропадом вся твоя свобода! Провались она в тартарары! Ух! До чего ж я тебя ненавижу, самый свободный человек на свете!
— Что это вы, бабушка, так ненавистью исходите? — сказал Джонни-бедняк. — И не надоело вам все время стращать людей, строить козни да злиться! Не надоело вам свистеть, кричать, улюлюкать? Неужели никогда не хотелось вам полюбить кого-нибудь? Сделать доброе дело? Помочь кому-нибудь?
— Ах ты глупый добряк! Слюнтяй противный! Да что ты понимаешь?! Знаешь ли ты, как приятно заглядывать в расширившиеся от ужаса глаза людей?! Как здорово промчаться ветром над лесом, так и выкорчевывая деревья?! А как приятно выть по-волчьи! Что ты понимаешь?!
— Чепуха все это! — решительно отрезал Джонни. — А вы знаете, что такое любить кого-нибудь?
— Нет… — ответила Столикая.
— А вас кто-нибудь любил?
— Нет… — повторила Ведьма.
— Видите! Тогда вы даже представить себе не можете, насколько это приятнее, чем летать над лесом на помеле.
— Ты это серьезно?
— Еще как серьезно! И думаю, что сейчас вам представляется последняя возможность стать добрым существом. Ведь через пять минут у вас пропадет ваша злая колдовская сила! Верните же свободу людям, которых вы коварно заманили в ловушку и сделали своими рабами. Может, тогда из вас еще получится нормальный человек.
— Хорошо, хорошо, я готова попробовать, — испуганно проговорила Столикая Ведьма. — Кошачий хвост вам в глотку! Ладно! Возвращу им свободу!
Хлоп! Отворились дверцы темницы, и оттуда один за другим стали выходить пленники Ведьмы. Они жмурились на ярком, солнечном свете, с радостью подставляли бледные лица под лучи ласкового летнего солнышка.
— Спасибо тебе, Джонни-бедняк! — наперебой благодарили они своего освободителя. — А тебе мы сейчас покажем! — стали подступать бывшие пленники к Столикой.
— Джонни! — взмолилась та. — Не давай меня в обиду!
— Хорошо, я помогу тебе, прячься за мою спину, — сказал Джонни-бедняк, а сам стал убеждать бывших пленников Столикой не трогать старуху. — Она теперь никому не причинит зла! Кончились ее колдовские чары!
И действительно, не успел он проговорить это, как Столикая Ведьма почувствовала: какой-то обруч, жестко стягивающий ее сердце, лопнул. И ей стало приятно и легко на душе. Она почувствовала нечто необыкновенное, нечто замечательное и, не в силах побороть себя, вдруг стала ласково поглаживать Джонни-бедняка по плечу. Злая колдовская сила ее пропала. Столикая превратилась в обыкновенную старушку с черным платком на голове.
— Уж не гоните меня, старую, — взмолилась она, — позвольте у вас остаться.
— Конечно, матушка! — сказала ей Арника. — Оставайтесь жить у нас.
— Скажи, если бы у Столикой Ведьмы не пропала колдовская сила, стала бы она тогда доброй старушкой?
— Каверзный вопрос. Может, да, а может, и нет.
— Значит, она просто вынуждена была стать доброй?
— Трудно сказать. Правда, однажды, когда она баюкала маленького Джонни…
— У Арники и Джонни-бедняка родился сын?
— Да. Так вот, однажды, баюкая маленького Джонни, она задумчиво проговорила: «Знаешь, маленький Джонни, здорово было носиться по воздуху на помеле или обернуться летучей мышью. Страшенным вихрем корчевать вековые деревья тоже неплохо. Но твою добрую и доверчивую улыбку я не променяю ни за что на свете!»
— Это она сказала от чистого сердца?
— Мне кажется, да.
— Значит, теперь сказке пришел конец?
— Конечно!
— И конец счастливый?
— Счастливый, а разве это плохо?
— Нет, это как раз хорошо… А в жизни ведь не всегда все хорошо кончается?
— В жизни? Нет, к сожалению.
— Значит, эта сказка — неправда?
— Нет, почему же. Просто это значит, что мы оба очень-очень хотим, чтобы и в жизни все кончалось благополучно.
— Я очень-очень этого хочу. Ты ведь сказал, что нужно очень-очень хотеть. Даже если неизвестно, получится у тебя или нет.
— Конечно!
Как конь Серафим одержал победу над самим собой
«Помолчали бы они хоть десять минут, как было бы хорошо», — подумал Микка-Мяу и закрыл глаза. Кот с удовольствием закрыл бы и уши, но, как известно, сами по себе уши ни у кого не закрываются, у Микки-Мяу тоже. Можно было, правда, закрыть их лапами, но только зачем? Густое облако гвалта и крика двигалось прямо на него. Кричали и галдели кошка Ватикоти, заяц Аромо и лев Зигфрид Брукнер. Уловить, что к чему, было совершенно невозможно. Ясно было одно: все чем-то страшно возмущены.
— Хвастун! — кричала Ватикоти.
— Воображала! — орал Аромо.
А Зигфрид Брукнер ревел:
— Болтун!
— Кто? — спросил кот Микка-Мяу.
— Конь Серафим! — рявкнули все хором.
— Не может быть, — сказал Микка-Мяу.
От изумления все трое разом стихли.
— То есть как это не может быть, — произнесла наконец укоризненно Ватикоти, — если мы втроем в один голос говорим, что…
— Во-первых, не говорите, а орете, кричите и ревете. А во-вторых, это не в его характере.
— Не в чьем характере?
— Серафима.
— Что не в его характере?
— Хвастаться.
— Ну так тогда сам пойди и посмотри! — закричал, багровея, Аромо.
Тут они схватили Микку-Мяу за лапы и повели его на другой конец лужайки. Пришли туда довольно быстро, тем более что Микка-Мяу, собственно говоря, и не сопротивлялся.
На лужайке стоял голубой чудо-жеребец Серафим и протирал свои очки замшевой тряпочкой. Вид у него был кроткий, как у ягненка, только что появившегося на свет. Кот Микка-Мяу, раздраженный тем, что его тянули сюда насильно, сурово спросил у коня Серафима:
— Я слышал, здесь кто-то хвастается?
— Где? — удивился конь Серафим и огляделся по сторонам. Потом, чтобы лучше видеть, даже надел очки.
— Нет, ты погляди, он еще и простачком прикидывается! — воскликнул заяц Аромо. — Это уж слишком. Не ты ли здесь только что хвастался?!
— Я? — широко раскрыл глаза конь Серафим. — Простите, но я не понимаю, что вы имеете в виду.
— Ну так я тебе напомню! — закричал лев Зигфрид Брукнер. — Ты сказал, что ты бегаешь быстрее всех.
— Ну да, я так сказал, — кивнул конь Серафим.
Кот Микка-Мяу, изумленный, не верил своим ушам. Скромный, обходительный конь Серафим — и вдруг говорит такие вещи! Нет, раньше он никогда не хвастался. Микка-Мяу уже собрался высказать все это, но его перебила Ватикоти:
— И быстрей газели, да?
— Да, — кивнул конь Серафим и покраснел.
— И гепарда ты, конечно, тоже обгонишь, да? — съязвил лев Зигфрид Брукнер.
— И гепарда, — согласился конь Серафим и покраснел еще сильнее.
— А может быть, — спросил патетически неудержимо мыслящий Аромо, — может быть, и меня?
— Не обижайся, пожалуйста, Аромо, — смущенно ответил конь Серафим, — но и тебя тоже. — И покраснел до кончиков ушей — так ему было стыдно.
— Ложь, — произнес заяц.
— Нет, это не ложь, — покачал головой конь Серафим.