Путь до угла дома, который накануне я проделала, веселясь и танцуя, в то утро превратился в персональную выставку жертв моего гуманизма. Даже на человека с менее развитым воображением трупы червей на высоте метра от земли могли произвести странное впечатление. Что уж говорить обо мне, виновнице этого адского перформанса. Складывалось ощущение, что чья-то злая воля покарала невинных существ. Как будто здесь прошёл озверевший рыбак-неудачник, или обезумевший гельминтолог, дико хохоча, бежал, сверкая зубами в свете фонарей.
Вот с тех самых пор, когда мне говорят, что гуманизм опять восторжествовал – на конкретной улице, в конкретном районе или в конкретном городе, – я сразу начинаю думать, что неплохо бы дождаться завтрашнего дня. Потому что кроме явных последствий есть еще скрытые, и хотя это довольно очевидная мысль, многим она не приходит в голову, пока с ними не случаются червяки.
Кроме того, после этого случая я внезапно начала замечать увлечённых людей, совершающих добрые дела примерно с таким же, как у меня, результатом.
Только в отличие от меня, без оправдания в виде настойки из молодых почек черной смородины.
Пэчворк
Елка осыпается при каждом неосторожном движении, стеклянно шелестят сухие иголки, и остается короткая голая веточка, похожая на руку ребенка без варежки, высунувшуюся из слишком широкого зеленого рукава. Каждый раз думаю глупую мысль, что она мерзнет.
В магазине попросила брызнуть мне на запястье духами «Сад после дождя». Вместо ожидаемых мокрых цветов и влажных листьев уловила какой-то столярный запах, крайне далекий от дождей и палисадников. Девушка-консультант посмотрела на флакон и ойкнула. «Простите, – говорит, – я вам случайно нанесла другой парфюм. “Опилки”».
Я начала смеяться. Не то чтобы я везде искала символизм… (эту фразу следует выбить на моем гербе). Опилки вместо дождя. Разумеется.
– Можем перекрыть, – виновато говорит девушка. – Все наши духи сочетаются друг с другом. Давайте я вам сверху «Садом» побрызгаю.
В итоге ожидаемо получился «Сад, спиленный после дождя». Пах невыплаченной ипотекой.
Январь
Дни внутри зимних праздников просторные, как музейные комнаты, и в них толпятся гости, лыжи, дети, собаки… В уголке за шкафом спряталось притихшее чувство долга. Комкает в руке список: выгулять детей, посетить выставку, больше времени проводить на свежем воздухе, не обжираться. Вот откуда это подспудное ощущение вины, приобретающее странные формы проявления. Мужчина на кассе, поймав мой взгляд, брошенный на три крошечных творожных сырка, неожиданно оправдался:
– Это я не себе!
А я уж было нафантазировала бог знает что. Сырковый угар, глазированный кутеж, чувственное безумие творога. Но увы, увы – все это не ему, а кому-то другому: дерзкому, презирающему условности, быть может, даже бреющемуся опасной бритвой.
– …Смотри! – восхищенно зовет одна девочка другую. – Облака как картофельное пюре!
– Уйди от меня со своей жратвой, – бледнеет вторая.
Праздники – отдельный месяц внутри января, зима внутри зимы, облако тэгов выстраивается пирамидой Маслоу, в основании которой оливье.
Возле банкомата взъерошенная женщина (пуховик, рюкзак, розовые варежки) нервно спрашивает у спутницы (шуба, клатч, лиловые перчатки):
– Как ты думаешь, сколько сейчас может стоить хорошая игрушка?
– Мужу или любовнику? – невозмутимо уточняет та.
По парку галсами движется джентльмен в шапке Деда Мороза, подвыпивший ровно до такой степени, чтобы судно не заваливалось во время движения. С катка доносится музыка. Джентльмен в нарушение всех законов мореплавания пытается изобразить фуэте и уверенно пришвартовывается в сугроб. Встает, отряхивается и делает такой жест, как будто палец его – перевернутый маятник.
– Это, – объявляет он с интонациями конферансье, – еще не все!
После чего немедленно блюет в мою сторону.
Не то чтобы я во всём искала символизм, но временами жизнь до неприличия напоминает этого джентльмена. Только перестанешь беспокоиться, как выясняется, что это еще не всё.
Зато потом он сел на скамейку и спел, отчаянно икая, первый куплет Moon River – усталый наклюкавшийся Дед Мороз, только что поделившийся, можно сказать, последним, что у него оставалось.