Когда в ноябре 1917 года проводились выборы в Учредительное собрание, более одной трети избирателей были за большевиков (включая и поддерживавших их в это время «левых» эсеров). Когда же в январе 1918 года оно было созвано, за большевиками шло приблизительно две трети избирателей. За короткий отрезок времени большевистские идеи вышли за пределы больших городов и проникли в деревню и вообще в провинцию. Увидев, что советский декрет о земле дает им землю, миллионы крестьян встали под большевистские знамена.
Беспристрастная оценка роста числа сторонников большевиков среди взрослого населения России выглядит следующим образом:
март 1917 года — в момент падения царя 1 000 000
июль 1917 года — после июльской демонстрации 5000 000
ноябрь 1917 года — выборы в Учредительное собрание (официальные данные) 9 000 000
январь 1918 года — III съезд Советов представлял 13 000 000
Большевики имели не только численный перевес, они занимали и все стратегические позиции. Крупные города были сплошь большевистскими, за большевиками шли железнодорожники, шахтеры, рабочие тяжелой промышленности. За них стояло подавляющее большинство солдат и матросов. Большевики получили от жизнедеятельных сил России мандат на продолжение революции большевистским путем.
Было бы серьезной ошибкой преуменьшать число последователей большевиков. Не менее ошибочным было бы и утверждать обратное, что весь народ был беспредельно предан революции и охвачен безграничным энтузиазмом. Напротив, часть населения проявляла полную индифферентность. Она еще не прониклась сознанием необходимости революции.
Однажды зимним утром я ехал в санях с Чарльзом Кунцем, фермером и философом из Нью-Джерси, прибывшим в Россию для изучения революции. Когда наш возница, пятнадцатилетний мальчуган, узнал, что везет американцев, он пришел в неописуемый восторг.
— О, американцы! — воскликнул он. — Скажите, а Буффало Билль и Джесс Джемс в самом деле жили?
— Да, — ответили мы, и сразу наш авторитет в глазах юного кучера поднялся на недосягаемую высоту. Он знал все приключения этих бесшабашных удальцов Дальнего Запада и теперь — о, радость! — вез двух соотечественников своих любимых героев. Восхищенный, он уставился на нас своими голубыми глазами, а мы изо всех сил старались походить на Буффало Билля и Джесса Джемса.
— Ух! Эге! — гикнул паренек. — Я вам покажу, как нужно ездить! — Он отпустил вожжи, закричал на лошадей: «Но-о-о!» — они рванули, и мы с бешеной скоростью понеслись по обледеневшим ухабам, словно ехали в почтовой карете по дороге в Скалистых горах. Издавая радостные крики, паренек встал во весь рост, щелкал кнутом, а сани так отчаянно кидало из стороны в сторону, что мы с Кунцем, судорожно вцепившись в сиденья, умоляли его ехать тише.
Мы уверяли парня, что даже Буффало Билль в свои лучшие времена не ездил так быстро, и просили его не делать этого. Он буквально засыпал нас вопросами о западе США, а мы пытались перевести разговор на Россию. Но безуспешно. Для него русской революции будто не существовало. Подвиги из книжек с яркими обложками волновали его несравненно сильнее и имели в его глазах гораздо большее значение, чем происходящие на улицах Петрограда события.
Нельзя сказать, что индифферентность к революции всегда проявлялась так ярко. Энергия многих людей поглощалась повседневными заботами, самыми прозаическими поисками одежды и еды. В некоторых людях пробудились корыстные мысли, что можно воспользоваться удобным случаем и взять, что плохо лежит, или просто ничего не делать. До сих пор они трудились, как рабы, теперь им хотелось побездельничать, как господам. Революция означала для них не освобождение для труда, а освобождение от труда. Целыми днями торчали они на улице, причем единственным их содействием разрушению старого и созданию нового строя была шелуха подсолнуха, которую они выплевывали прямо на тротуар. Некоторые солдаты стали «нахлебниками», ничего не делая за пищу, одежду и жилье, которые получали от правительства. Все ночи напролет они проводили в картежной игре, а днем отсыпались. Вместо военных занятий они нанимались в лоточники, торговали на улицах галошами, папиросами и разными безделушками.
Существовало и другого рода безразличное отношение к делу революции, порожденное преступным стремлением к наживе. Посты, оставленные интеллигенцией, привлекали разных авантюристов и карьеристов, пытавшихся воспользоваться ими, чтобы пограбить или возвыситься. Когда Джон Рид и я посетили петроградского комиссара, ведавшего городской милицией, он встретил нас с распростертыми объятиями и воскликнул: «Добро пожаловать, дорогие товарищи! Я прикажу отвести вам лучшие апартаменты в Петрограде. Мы должны вместе петь «Марсельезу». Ах! Наша прекрасная революция!» —распространялся он в упоении. Откуда бралось его вдохновение, сомневаться не приходилось — на столе стояли десятки бутылок. Под воздействием их содержимого он заливался соловьем: «Во времена французской революции Парижем правили Дантон и Марат. Их имена вошли в историю. Сейчас Петроградом правлю я. Мое имя тоже войдет в историю». Мимолетная слава! На следующий день его посадили за взяточничество.
Другой романтического склада авантюрист каким-то образом получил назначение на пост военного комиссара. Сознание собственного величия росло в нем с каждой верстой, отдалявшей его от Москвы. Он сообщил в один местный Совет, что его приезд должен быть отмечен артиллерийским салютом и что для его встречи должна быть выслана делегация. Он расхаживал по трибуне с револьвером в руке и громовым голосом излагал изумленным слушателям свои полномочия, усиливая каждую фразу выстрелом в потолок. Суд над такими авантюристами был коротким.
По отношению к широким массам большевики проявляли безграничную терпимость. Большевики знали, что царское государство старалось задержать умственное развитие масс, церковь стремилась воздействовать на их сознание, голод изнурял, а алкоголь отравлял их организм. Годы войны истощили массы, обманы и жестокости в течение столетий вконец измучили и разуверили их. К этим массам большевики проявляли терпимость и несли им просвещение.
— Какие бы сокращения разных расходов мы ни делали, но на народное просвещение средств жалеть не будем, — заявляли большевики. — Щедрый бюджет просвещения — дело чести и славы каждого народа. Нашей первой целью должна стать борьба с невежеством, — говорили они.
Повсюду открывались школы — во дворцах, в казармах, на заводах и фабриках. Над ними яркими буквами горели слова: «Дети — надежда мира». В эти школы устремились миллионы детей и даже некоторые сорока- или шестидесятилетние люди. Целая страна принялась учиться читать и писать.
Рядом с революционными прокламациями и оперными афишами на стенах и заборах появились листовки с описанием жизни великих людей, плакаты о здоровье, искусстве и науке. Повсеместно возникали рабочие театры, библиотеки, лектории. Перед массами распахнулись ранее закрытые для них двери в храм культуры. Крестьяне и рабочие заполнили музеи и картинные галереи.
Большевики ставили перед собой цель способствовать не только умственному, но и физическому развитию масс. Для создания условий было издано множество законов, как, например, закон о восьмичасовом рабочем дне. Было провозглашено право считать каждого ребенка законнорожденным, клеймо незаконнорожденности стерто навсегда. Каждому заводу или учреждению вменили в обязанность иметь на каждые двести работниц одну койку для рожениц. Мать освобождалась от работы на восемь недель до и на восемь недель после родов. В различных районах учреждались Дворцы материнства. Право на такую «роскошь», как молоко и фрукты, вместо богачей получили дети. По жилищному закону богач терял право иметь десять или двадцать комнат или такое же количество домов или квартир. Многие семьи впервые получили право жить по- человечески, в просторных и светлых квартирах. Улучшилось здоровье людей, возросло чувство собственного достоинства. Диктатура пролетариата, опираясь на массы, стремилась вырастить всех людей здоровыми телом и духом.