В письмах Ленина к Горькому видна забота Ильича о нём. Все знают, как внимательно относился Ильич к людям, умел заботиться о них. И Алексей Максимович сам неоднократно писал об этом. Отмечали это все.
Заботило Ильича здоровье Алексея Максимовича, он постоянно спрашивал о нём, давал советы лечиться непременно у первоклассных врачей, соблюдать режим («прижим»‚ как говорил в шутку Ильич) — не работать по ночам.
В эмиграции Ильич очень тяготился тем, что приходится мало видеть рабочих. Правда, в эмиграции было много рабочих, но они обычно быстро устраивались на работу и жили уже местными французскими или швейцарскими интересами, и жизнь в эмиграции очень быстро накладывала на них свой отпечаток. Поэтому он всегда был рад общению с рабочими, приезжавшими за границу ненадолго. Ильич особо доволен был работой с рабочими из Каприйской школы, с учениками партийной школы в Лонжюмо. В 1913 г. предполагался приезд в Поронин (в Галиции, поблизости от Кракова) рабочих депутатов.
Горький на Капри ещё меньше имел случаев общения с русскими рабочими, и Ильич ясно себе представлял, как это ему тяжело. Он стал его звать в Поронин. «Если здоровье позволяет, махните-ка ненадолго, право! После Лондона и школы на Капри повидали бы ещё рабочих»[38].
У меня сохранилось одно письмо Ильича от июня 1919 г. Я ездила тогда на агитационном пароходе «Красная звезда». Писала Ильичу о первых своих впечатлениях, и Ильичу пришло в голову, что хорошо бы и Горького пустить так поездить. «Я запросил в этой телеграмме‚ — писал он‚ — нельзя ли на „Красной Звезде“ дать каюту для Горького. Он приедет сюда завтра, и я очень хотел бы вытащить его из Питера, где он изнервничался… Надеюсь, ты и другие товарищи будете рады ехать с Горьким. Он — парень очень милый…»[39]
Я мало видела Ильича вместе с Горьким. На Лондонском съезде я не была, на Капри не ездила, а в Париже, в Москве, в Горках, когда к нам приезжал Алексей Максимович, я всегда старалась смыться, чтобы дать им поговорить по душам, с глазу на глаз.
Сейчас Алексей Максимович живёт в СССР, живёт по уши в политике, пишет горячие публицистические статьи, видит рабочих сколько хочет. Мне его редко приходится видеть, хотя иногда ужасно хочется поговорить с ним об Ильиче. Но жизнь у нас очень напряжённая, все работают не покладая рук. У Алексея Максимовича много руководящей работы в области литературы, которую никто, кроме него, не может выполнить. Горячий, товарищеский ему привет.
1.15. Что нравилось Ильичу из художественной литературы
Впервые напечатано 21 января 1927 г. в газете «Ленинградская правда» № 17 под заглавием «Ленин и художественная литература».
Печатается по книге: Крупская Н. К., Воспоминания о Ленине, Вып. I, М. — Л.‚ 1930, с. 178–183, сверенной с рукописью.
Товарищ, познакомивший меня впервые с Владимиром Ильичём, сказал мне, что Ильич — человек учёный, читает исключительно учёные книжки, не прочитал в жизни ни одного романа, никогда стихов не читал. Подивилась я. Сама я в молодости перечитала всех классиков, знала наизусть чуть ли не всего Лермонтова и т. п., такие писатели, как Чернышевский, Л. Толстой, Успенский, вошли в мою жизнь как что-то значащее. Чудно мне показалось, что вот человек, которому всё это неинтересно нисколько.
Потом на работе я близко узнала Ильича, узнала его оценки людей, наблюдала его пристальное вглядывание в жизнь, в людей — и живой Ильич вытеснил образ человека, никогда не бравшего в руки книг, говоривших о том, чем живы люди.
Но жизнь тогда сложилась так, что не удосужились мы как-то поговорить на эту тему.
Потом уж, в Сибири, узнала я, что Ильич не меньше моего читал классиков, не только читал, но и перечитывал не раз Тургенева, например. Я привезла с собой в Сибирь Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Владимир Ильич положил их около своей кровати, рядом с Гегелем, и перечитывал их по вечерам вновь и вновь. Больше всего он любил Пушкина. Но не только форму ценил он. Например, он любил роман Чернышевского «Что делать?», несмотря на малохудожественную, наивную форму его. Я была удивлена, как внимательно читал он этот роман и какие тончайшие штрихи, которые есть в этом романе, он отметил. Впрочем, он любил весь облик Чернышевского, и в его сибирском альбоме были две карточки этого писателя, одна, надписанная рукой Ильича, — год рождения и смерти. В альбоме Ильича были ещё карточки Эмиля Золя, а из русских — Герцена и Писарева. Писарева Владимир Ильич в своё время много читал и любил. Помнится, в Сибири был у нас также «Фауст» Гёте на немецком языке и томик стихов Гейне.
Возвращаясь из Сибири, в Москве Владимир Ильич ходил раз в театр — смотрел «Извозчик Геншель»[40], потом говорил, что ему очень понравилось.
В Мюнхене из книг, нравившихся Ильичу, помню роман Арне Гарборга «Bei mama» (У мамы) и «Büttnerbauer» (Крестьянин) Поленца.
Потом, позже, во вторую эмиграцию в Париже, Ильич охотно читал стихи Виктора Гюго «Châtiments»[41]‚ посвящённые революции 1848 г., которые в своё время писались Гюго в изгнании и тайно ввозились во Францию. В этих стихах много какой-то наивной напыщенности, но чувствуется в них всё же веяние революции. Охотно ходил Ильич в разные кафе и пригородные театры слушать революционных шансонетчиков, певших в рабочих кварталах обо всём — и о том, как подвыпившие крестьяне выбирают в палату депутатов проезжего агитатора, и о воспитании детей, и о безработице и т. п. Особенно нравился Ильичу Монтегюс. Сын коммунара — Монтегюс был любимцем рабочих окраин. Правда, в его импровизированных песнях — всегда с яркой бытовой окраской — не было определённой какой-нибудь идеологии, но было много искреннего увлечения. Ильич часто напевал его припев 17-му полку, отказавшемуся стрелять в стачечников: «Salut, salut a` vous, soldats de 17-me» («Привет, привет вам, солдаты 17-го полка»). Однажды на русской вечеринке Ильич разговорился с Монтегюсом — и, странно, эти столь разные люди — Монтегюс, когда потом разразилась война, ушёл в лагерь шовинистов — размечтались о мировой революции. Так бывает иногда — встретятся случайно в вагоне малознакомые люди и под стук колёс вагона разговорятся о самом заветном, о том, чего бы не сказали иногда в другое время, потом разойдутся и никогда больше в жизни не встретятся. Так и тут было. К тому же разговор шёл на французском языке — на чужом языке мечтать вслух легче, чем на родном… К нам приходила на пару часов француженка-уборщица. Ильич услышал однажды, как она напевала песню. Это эльзасская песня. Ильич попросил уборщицу пропеть её и сказать слова и потом нередко сам пел её. Кончалась она словами:
(«Вы взяли Эльзас и Лотарингию, но вопреки вам мы остаёмся французами; вы могли онемечить наши поля, но наше сердце — вы никогда не будете его иметь».)
Был это 1909 год — время реакции, партия была разгромлена, но революционный дух её не был сломлен. И созвучна была эта песня с настроениями Ильича. Надо было слышать, как победно звучали в его устах слова песни:
Mais notre couer — vous ne l'aurez jamais!!
В эти самые тяжёлые годы эмиграции, о которых Ильич всегда говорил с какой-то досадой (уже вернувшись в Россию, он как-то ещё раз повторил, что не раз говорил раньше: «И зачем мы только уехали тогда из Женевы в Париж!»), — в эти тяжёлые годы он упорнее всего мечтал, мечтал, разговаривая с Монтегюсом, победно распевая эльзасскую песню, в бессонные ночи зачитываясь Верхарном.