Я люблю гулять с Ней вечером. Она много смеется и бросает мне палочку. Я лижу Ее в лицо, а она не уворачивается, только улыбается и целует меня в нос. Я люблю Ее. И люблю Его. Только я Его уже давно не видела и очень скучаю. Если бы Он был здесь, то это было бы совсем хорошо. Но так хорошо тоже. Я принесу Ей палочку, а Она скажет, что я хорошая девочка, и даст вкусную штуку из пакетика.
Он и Она меня всему научили: где надо делать свои дела, что грызть тапочки плохо и что хорошие собаки играют не в обувь, а в мячик. Это они научили меня разным словам, я раньше ничего не знала и не могла ни о чем рассказать. У них дома было два больших меховых зверя (их зовут кошки), и они меня сначала не любили и били больно по мордочке, а я их боялась. Но потом мы подружились, я таскала их за хвост (это очень интересно!), а они не сердились.
Я любила так жить. По вечерам Она ложилась к Нему на колени, я ложилась на колени к Ней, а мохнатые звери устраивались рядом, и мы смотрели интересное в большом окошке. Она называла это «телевизор», а Он – «проклятый ящик», но я не поняла, почему. Было очень-очень уютно, и Она говорила, что меня любит. Она это говорила еще кошкам и Ему, а Он – только Ей и иногда мне, когда Она не слышала. Нам было хорошо. А теперь я скучаю.
Лада беззаботно носилась по парку. Мне все время казалось, что встреча мохнатого песьего лба с окрестными деревьями неизбежна, – но каждый раз случалось чудо и могучие стволы предусмотрительно отпрыгивали с траектории собачьего полета. Я бы тоже с радостью носилась, пугая деревья,– но человек почему-то так глупо устроен, что все время все усложняет. Вот и теперь я, вместо того чтобы радоваться весне, искать под заборами мать-и-мачеху и наполняться до краев вкусной прохладой, стала вспоминать.
Как я думала, развод дался мне легко. Я с удовольствием, как подросток, пробовала самостоятельную вольную жизнь, которой мне, вышедшей замуж в 18, не досталось. Мне было забавно искать съемные комнаты, знакомиться с соседями, уговаривать хозяев, что мой довесок в две кошки и собаку совсем не навредит обстановке, искать подработку, пересчитывать деньги и думать о покупке собственной машины. Но изредка свербило как-то противно в районе живота, как в детстве, когда делаешь что-то плохое и боишься, что мама узнает. Иногда по вечерам мне не хватало стука по компьютерным клавишам (хотя на одинокую звенящую тишину мне с моей соседкой-бардом жаловаться не приходилось), было жалко всех смешных прозвищ, которые мы с Антоном давали друг другу, а теперь они стали ничьи, было обидно за нашу коллекцию кошачьих статуэток, с которой я теперь не смахиваю пыль по утрам, было жаль запланированных поездок, в которые мы так и не успели съездить, – и было больно за нашего нерожденного ребенка.
Когда я забеременела, муж погрузился в сосредоточенную задумчивость и долго переваривал эту новость («Рано! Мы не готовы! Я не готов!»), а я была ужасно рада. Врачи меня хвалили: какая хорошая здоровая мамочка. Мне все нравилось: мои наполненность, осмысленность и причастность к чудесному, то, что в животе потихоньку растет живой самостоятельный человек, похожий на меня и любимого мужчину. Я поправилась на два размера, трикотажные кофточки едва прикрывали живот, а я гордилась, гладила новую чудную выпуклость, обтягивала красивыми платьями и на улице придерживала рукой с гордой улыбкой.
А потом я уехала за город, сидела на свежем воздухе под пока еще теплым осенним солнцем и была счастлива, счастлива, счастлива. Я радовалась тяжести в ногах, тому, что у меня начали ломаться ногти, тому, что часто стала бегать в туалет и тому, что существо внутри меня каждое утро напоминало о необходимости плотного завтрака. Все это было свидетельством того, что кто-то во мне живет, питается мной и развивается. И все складывалось так прекрасно и радужно – и даже Антон перестал хмурить брови.
А затем как-то вечером, собираясь ложиться спать, я увидела на белье капельку крови – маленькое пятнышко. Ерунда? Я даже не волновалась. Мы живем в современном мире, врачи могут творить чудеса, я сейчас позвоню в скорую – и все будет хорошо.
Потом приехал врач, пожилой, опытный и очень добрый. Мы съездили в больницу, там меня долго мяли во всех местах, мне было смешно и щекотно. Но взгляды врачей становились все серьезнее и серьезнее, и я подавилась новым смешком. Оказалось, было уже поздно: посреди свежей нежной золотой осени я перестала быть матерью.
Я так устала, что не было сил думать. Меня раздражало, как сочувствующе все на меня смотрят, как Антон гладит меня по руке, как светит в глаз припадочная больничная лампочка – меня вообще все раздражало и хотелось спать. Я подписала отказ от госпитализации (ручка противно скреблась и царапала бумагу), а дома тут же легла. Ночью мне даже не снились кошмары, и утром я спокойно проводила Антона на работу.