Потом роды. О! Это вообще отдельная тема. Я порвалась так, что еле зашили. После не могла сидеть два месяца вообще. Грудное вскармливание было адом. Грудь болела, ребенок орал, я плакала, потому что Гриша настаивал, что бы кормила грудью Алину. А я не хотела. Она высасывала из меня все соки. Крики по ночам, крики днями, крики, крики, крики.
Я сходила с ума, потому что мне не с кем было поделиться своей болью и проблемами. Все мои подружки как-то самоликвидировались, когда узнали о том, что решила рожать. У нас не стало общих тем. Да и не до пеленок им было. Они учились, веселились. А я сидела, как последняя дура дома и варила борщи, пытаясь впихнуть мозолистую сиську в рот орущему ребенку.
Когда Алине исполнилось пол года, мы ее оставили с родителями Гриши и первый раз вышли в люди. А точнее в клуб. Как же это было круто! Я смогла наконец-то ощутить себя той беззаботной девчонкой, которой была до эпизода с тестом. Вино лилось рекой, музыка, танцы. Это был нереальный кайф.
Потом снова дом и день сурка. Я любила и люблю свою дочь. Правда. Но не люблю, все, что связано с домашними делами и заботой о потомстве. Мне этого хватило с мамой, которая, как кошка, мешками тащила детей от разных мужиков в дом и спихивала на воспитание мне.
Мне срывало крышу. Я хотела опять на свободу. Хотела выйти и просто прогуляться. Без коляски! Одна!
Как-то вечером мы поругались с Гришей и я ушла, хлопнув дверью. В кармане были деньги, в душе раздрай и я отправилась в тот самый клуб, где мы недавно были с ним. Пиво, музыка, а потом клубный туалет с каким-то волосатым музыкантом.
Я почувствовала себя женщиной. Не домработницей, не едой на двух ногах, а женщиной, которая привлекает и соблазняет мужчин.
С этого момента я стала чаще ругаться с мужем, чтобы была веская причина уходить из дома. Он безропотно оставался с ребенком, пока я ходила и занималась втихаря сексом с малознакомыми людьми. В один из таких вечеров познакомилась с Мишей. Красивый парень, высокий, весь в татту и на байке. Знаете, такой плохиш. Он стал регулярно писать и звонить мне, а я и не была против. Он стал моим официальным любовником. Но этого ему было мало. Миша хотел большего. Наши отношения продлились полгода, когда приняла решение уйти от мужа и дочки.
Собрала вещи и оставила свою семью. Думаю, что Гриша уже и так все понял. Да и Алинкой я не особо занималась. Чаще спихивала на свекров и уходила по своим делам, прикрываясь тем, что мне надо в училище по поводу восстановления вопросы решить.
Я ушла к Мише и зажила той счастливой и свободной жизнью, которой хотела и к которой стремилась. У меня было все, но частичка души все же осталась там. С Алиной. С Гришей было все понятно. Он мне не подходил по своим понятиям и образу жизни. Не мой это человек, но дочка…Я не хотела жить в этом всем, вариться снова в четырех стенах с подгузниками, кашками, пюрешками, но меня тянуло к ребенку, как магнитом.
Прошло уже два года, как я ушла. У нас все хорошо с Мишей. С Гришей нас развели. В суде сама попросила оставить Алину с папой. Плачу алименты, но не вижусь с ней часто. Не могу. Мне больно и стыдно от того, что я бросила ее. Я люблю мою малышку, но и не могу вернуться. Не могу и забрать ее.
И сейчас я стою на детской площадке напротив окон квартиры, где живет моя дочка. В окнах горит свет. Я вижу, что это кухня. Потом свет гаснет, и включается ночник в детской. Это Гриша укладывает Алину спать. Наверное она сейчас обнимает своего коричневого одноглазого зайца, который когда-то спал со мной, обсасывает его ушки.
Я сажусь на качель, прислоняюсь головой к ее холодному металлическому каркасу и смотрю на окно, в котором свет ночника тепло и нежно манит. Но не могу, не могу зайти туда.
Меня иногда спрашивает мать, жалею ли я, что так поступила? Нет, не жалею. Хотела бы изменить что-то? Думаю да. Я не стала бы рожать, чтобы не было этой боли и тоски, постоянно скребущей душу, потому что и дочку люблю и хочу быть с ней, обнимать, целовать, читать ей книги перед сном, заплетать косички перед садиком, но и быть с ней не могу. Не могу…
НИ-ЧЕ-ГО
Офис с большими окнами, выходящими на вечно бегущий проспект. Несколько пальм в больших кадках в комнате, в которой трудились люди-муравьи, перебегая от одного стола к другому с бумажками, имеющими невообразимую ценность.
Звук стука по клавишам, телефонные звонки, прерывающиеся усталым " Алло", шуршание бумаги- все это осталось за закрытой дверью кабинета, занимаемого недалеким, но очень амбициозным начальником.