Из боязни взглянуть в глаза девушке он смотрел на втулку переднего колеса "Хонды".
— Почему тебе это обидно? — сказала она.
Она подняла сумку с травы. Она тоже избегала смотреть на него.
Он жалел, что у него вырвались эти слова: будто между ними пролегла трещина, которая разрасталась в пропасть. И, вообще, о чем, черт возьми, он думал? По какому праву он ей навязывался?
Одним фактом своего существования эта девушка, оседлавшая стального коня, доказывала право женщин на независимость. Она личность, за ней — сила. А он — кто? Дерьмовый рабочий на фабрике Розенгрена по производству сейфов. Набивщик диатомита. И ничего больше. Единственный сын бессловесного старика, человек, который кусками запихивал свою жизнь в огнеупорные двери и не мог найти для себя ничего лучшего.
Неожиданно она вскинула голову. Поймала его взгляд и улыбнулась.
Улыбка была неуверенной, но тем не менее теплой, как солнце после дождя. Она прижала к себе сумку.
— Ты умеешь сидеть сзади и держать сумку? — спросила она.
— Это единственное, что я умею. Я — лучший в Швеции специалист по этим делам: сидеть сзади на мотоцикле и держать сумки, — сказал он поспешно, словно боялся опоздать с ответом. Она посмотрела на него долгим взглядом. Затем рассмеялась. У него перехватило дыхание.
— Хочешь поехать со мной на дачу к приятелю моей матери?
— Хочу, — сказал он.
— А как же твой отец?
Она повернула рукоятку регулятора газа. "Хонда" взревела.
— Отец никуда не денется.
— О’кей. Делай как знаешь. Это твой отец, а не мой. Надень запасной шлем, он в сумке.
Одд еще раз взглянул на окна отделения длительной терапии и плюнул. На листке одуванчика появился след.
— Тогда поехали…
Он застегнул джинсовую куртку на шее, чтобы защититься от ветра. К черту пропахшие мочой кальсоны старика с больничным штампом на заднице!
— Не бойся, не покрасишься! — закричала она через плечо.
— Ты о чем?
Девушка повернула рукоятку газа почти до упора. Встречный ветер дул Одду в лицо. Машин было мало. Они поехали по шоссе на север.
— Держись за меня, иначе тебя сдует!
Он осторожно положил руки ей на бедра. Придвинулся ближе. Прижался грудью к ее спине. Она стала женщиной из плоти и крови. Они проезжали места, где было много лисичек, и жимолость цвела дважды в году. Проезжали мимо нарядных деревянных домиков, выкрашенных красным и белым цветом. Желтые поля рапса пахли медом. Озера улыбались среди зелени, а люпин окрашивал обочины во все цвета радуги.
Покрышки пели, соприкасаясь с горячим асфальтом.
Блюз-музыка тоже голубая, — подумал он. Самым красивым был голубой люпин.
Она прибавила газу, и "Хонда" помчалась подобно летучей лошадиной упряжке. Это была настоящая магия движения. Состояние, какое возникает только у посвященных, теперь снизошло на него. Он был королем шоссейных дорог и владел частью мира. Он был свободен.
— Меня зовут Одд… Одд Экман. А тебя? — закричал он ей в ухо, стараясь перекричать шум ветра и шум мотора. Она наклонила мотоцикл. Сверкающая мощная машина летела по изгибу дороги.
— Разве это так важно?
— Я обещал маме никогда не ездить на прогулку с незнакомыми женщинами!
— Тогда позвони ей и скажи, что маменькин сынок отправился в путешествие с Ирис.
— Она не отвечает по телефону!
— Она тоже не может говорить? — Ирис засмеялась.
— Не может. Она умерла.
— Извини.
— Ничего. Она умерла давно.
Они ехали по шоссе на север. Движение стало интенсивнее. Ирис, как слаломщица, лавировала в автомобильном потоке.
Блестящие от пота лица смотрели на Одда через окна автомобилей. Зимние лица, летящие в лето.
Розовый автомобиль проскочил в крайний ряд. Студебеккер пятидесятых годов, воплотивший в хром традиционно-американскую привычку пускать пыль в глаза. Он напомнил Одду картину Тулуз-Лотрека, висевшую на стене в комнате Рёена. На картине была изображена поблекшая проститутка, направлявшаяся на мужской ужин к богачам. И в студебеккере ехали одни мужчины. На водителе и двух пассажирах красовались кожаные шляпы техасского фасона. У двух молодых людей на заднем сиденье были бритые макушки с гребешком волос посередине, как у петуха. Третий был обрит наголо. Зеркальные стекла темных очков и свастики на куртках блестели на солнце. На черных кожаных спинах сверкали три ненавистные Одду буквы Б. С. С[2]. На антенне болтался лифчик. Над радиатором развевался искусно покрытый разноцветным лаком дракон, изрыгающий огонь. Марк Кнопфлер ревел в стереосистеме салона. Пассажиры американской машины хлестали крепкое вино. Все, кроме водителя в кожаной шляпе.