Но вот в минуту просветления я понял, что давно уже идет полоса, успокоился на этом, и жизнь опять обрела разные свои краски и цвета. Ведь глупо злиться на зиму за то, что она не лето. Да и в зиме есть свои прелести.
Короче, я бросил суетиться, начал регулярно писать, благо звонки из редакций и театров от стола почти не отрывали. Сразу и время высвободилось — на книги, на друзей, на все, что раньше откладывал.
Тут во мне проснулась совесть, и я позвонил Елене.
Мы встретились в центре, и я повел ее в кафе-мороженое.
Так уж вышло, что Ленка к выпивке всегда была равнодушна, да и я по этой части не профессионал, и наши с ней загулы обычно ограничивались двумя стаканами сладкой газировки и несколькими шариками клубничного или крем-брюле.
Стоял ноябрь, снег выпадал и таял. По крыши заляпанные легковушки смиряли скорость на скользком асфальте — все же у перекрестка нас обдало липкой грязью. Ленка основательно чертыхнулась, и это было для меня новым — раньше она на плевки фортуны реагировала женственней.
На этот раз мы пошли в хорошее, модное кафе, где у входа всегда болтался хоть маленький, да хвостик, а в зале над головой что-то висело и шевелилось: это «что-то», пристроенное под потолком, было, вероятно, мобилем, современным видом скульптуры, благородной абстракцией, рассчитанной на ценителя и знатока.
Мы с Еленой сели чуть поодаль, чтобы мобиль, хоть и легкий на вид, не мог нам непосредственно угрожать.
— Ну как ты? — спросил я. С чего-то ведь надо было начинать.
— Ничего, — сказала она довольно равнодушно. — А у тебя налаживается?
Я пожал плечами:
— Да как посмотреть.
— Я слышала, — кивнула она, — мне Анюта рассказывала.
Издательскими моими делами она поинтересовалась бегло, без воодушевления, и в этом была своя истина. Конечно, важно, хвалят меня или ругают, печатают или воздерживаются. Но ведь есть вещи и позначительней: хорошо пишется или средне, здоров или так себе, любят меня или нет.
Официантка принесла алюминиевые вазочки с мороженым — в золотистом абрикосовом сиропе плавали мягкие белые шары.
Ленка ела не спеша и вообще была спокойна, но не так, как два года назад, когда работала в театре и была счастлива этим. Я не сразу уловил разницу, но потом все же понял — с лица ее ушла постоянная улыбка. Теперь она улыбалась только когда улыбалась.
— С Анютой часто видитесь?
Она немного подумала:
— В общем, да.
— Ты все там же?
Она ответила, что все там же, на телевидении. И ретушью все так же подрабатывает. А еще время от времени пишет заметки в молодежную газету — и заработок, и практика. Если будет поступать на факультет журналистики — пригодится.
— Так ты решила на журналистику?
— Да, на телевизионное отделение, на заочное, — сказала она так буднично, что стало ясно: это не мечта и не высокая цель, а просто логическая ступенька вверх от нынешней ее работы, вроде капитанского звания для старшего лейтенанта.
Она была в простых, магазинных джинсах и какой-то курточке — обычной деловой одежде молодых женщин, не слишком озабоченных внешностью. Правда, в нарядном я ее вообще не помнил — может, потому, что и праздничное платье на ней казалось бы деловым. Есть люди вполне симпатичные, а порой и красивые, но не годящиеся для праздника, как те же пони для парада.
Она повзрослела, пожалуй, не так уж и намного. Но и этого хватило, чтобы сквозь забавную девчоночью мордочку начало проступать озабоченное женское лицо. Мне она все равно нравилась, но что я! Для меня Ленка всякая была хороша. Да ведь не в моей же оценке она нуждалась…
— Ну и кого же ты теперь любишь? — спросил я полушуткой, чтобы и она при желании могла отшутиться.
И действительно, Елена, как в прежние наши встречи, стала представлять: вытянула шею, сентиментально, со стоном, вздохнула и подняла глаза к мобилю.
Но тут же махнула рукой и бросила буднично, как о поступлении в институт:
— Был один парень.
Потом все же рассказала подробно.
Малый этот был студент из станкоиструментального, старше ее на два года, бабник, любитель выпить и порядочный хам. Учился он неряшливо и держался в институте в основном спортом: прыгал в длину по первому разряду и неплохо играл в футбол.
Ленку возле себя он не более чем терпел. Однако ей как будто и того хватало — было кому стирать рубашки и чьи неурядицы переживать.
Но постепенно парень все больше распоясывался, мучил девчонку, даже бил и хотел бросить. Но она попросила еще хоть на месяц оставить все как есть. Малый, подумав, согласился, мучил ее еще месяц и только потом бросил насовсем.