Грубое слово она произнесла просто, словно обычное.
— Ну и, разумеется, как жена его не любит и только сосет кровь… Знаете, такое было настроение! Тем более пить не умела, а в тот вечер — что я, глупей других?.. В общем, в лепешку бы расшиблась, только бы ему стало хорошо.
— Сколько ему лет? — спросил Батышев.
— Сейчас тридцать пять. А тогда — тридцать один.
— Красивый?
— Нет, — без раздумий ответила она.
— Но?..
— Обаятельный. Худой, нелепый, руки болтаются. И очень умное лицо.
— Ну, значит, сидишь ты, жалеешь его, — напомнил Батышев.
Девушка кивнула:
— Ну да. Молчу и придумываю, как бы ему помочь…
Она усмехнулась, словно вспомнив что-то.
— Короче, подошла к нему и все это высказала.
— А он? — спросил Батышев.
— Погладил по плечу. «Спасибо», говорит… Пошли на речку, там берег песчаный, низкий. Я ни о чем не спрашиваю, несу какую-то чушь. А он — ни слова. Потом вдруг говорит: «Ладно, малыш, не тревожься. Все будет нормально. Хочешь, стихи почитаю?» Думаете, я случайно сегодня для гадания Элюара вытащила? Четыре строчки с тех пор помню.
Батышев посмотрел на нее вопросительно, и она прочла:
— Хорошие стихи, — сказал Батышев.
— Вы представляете, как они мне тогда?
Она вновь усмехнулась виновато и грустно.
— В общем, ходили, ходили по берегу, за мыс ушли. Ночь теплая, август. Ну что, говорит, будем купаться?.. Ему-то хорошо, он в плавках, а мой купальник у костра сушится. Но вот понимаете — не могу сказать ему «нет»… Ничего, говорит, разденешься и в воду, а я отвернусь… Разделась, оборачиваюсь — стоит лицом ко мне.
Марина улыбнулась, качнула головой:
— А я ну дура дурой. Вот поверите: не то что зубы — колени стучат друг о друга.
Она задумалась, и лицо у нее стало такое, что Батышев отвел глаза: смотреть на нее в тот момент было стыдно, как подглядывать. Так, глядя в сторону, и спросил:
— А он?
Она то ли усмехнулась, то ли вздохнула:
— Подошел, поцеловал в лобик… Ладно, говорит, девочка, одевайся. И пошел по берегу. Уж как я тогда оделась — не помню. Иду за ним, он молчит, и я слова сказать не могу. Так и приплелась к костру на три шага позади, как побитый пес… В город возвращались — не то что заговорить, посмотреть на него не могла. А стали прощаться — сам подошел, взял за руку… «Спасибо, малыш». И все.
— А жена? — напомнил Батышев.
Марина качнула головой:
— Не помню. Я из той поездки больше ничего не помню. Вот как увидела, что он один на бревне сидит и ему плохо… Все. Кранты. Только он и я.
— Да, — проговорил Батышев, — полная невменяемость.
Она согласилась:
— О чем и речь. Как доской по голове.
— Ну а потом?
Глаза у девушки потухли, она заговорила почти без выражения:
— Потом я стала его ждать. Он с моим братом работал, телефон узнать — ничего не стоит. День жду, неделю жду! Нет! Тогда потащилась к нему сама. Идея была такая: объяснить, чтобы он не подумал чего-нибудь не то. Мол, просто увидела, что ему плохо, и хотела помочь… Ну, поймала его после работы, объяснила с грехом пополам. «Я, говорит, только так и понял». — «И если, говорю, вам когда-нибудь будет плохо или что-нибудь понадобится, просто позвоните и скажите: „Это я“. Посмотрел и тихо так: „Я знаю, малыш“… Тут как раз его автобус подошел…
Она вдруг прервалась и подозрительно уставилась на Батышева:
— Вам не скучно все это слушать?
— Ты давай дальше, — сказал он.
— Ну, в общем, высказала я ему все это, и так легко стало. Словно освободилась. Сказала, и все… Но прошла неделя, другая — и, оказывается, ни от чего я не освободилась.
Марина снова свела брови и не сразу выговорила:
— В общем — влипла. Стала ждать, что он позвонит. А это уже — все.
Голос у нее стал деловитым, как у врача, который в ординаторской рассказывает коллегам об обреченном больном.
— Он мне, естественно, не позвонил, и никакая моя помощь не потребовалась. Ну, тут уж я повела себя совсем глупо: стала за ним бегать. Причем самым примитивным образом. Хоть бы предлог какой придумала! А то приду, смотрю на него, как теленок, и молчу. Анекдот!