— Пальто не вымазала?
Пальто Зойке купили к новому году. Оно ей не очень нравилось, но все-таки берегла — из хозяйственности, как новую вещь.
— Не, — сказала Галя. — Все нормально.
Зойка повозила ладонью по штукатурке — выбирала место потеплей. Снова привалилась к стене, подумала немного и решила:
— Скажи ему, и все.
— Что сказать? — удивилась Галя.
— Да все. Чего тут темнить! Двадцать шесть лет — значит, парень серьезный, взрослый человек. Тем более, Лидкин знакомый. Так просто портить тебе жизнь не станет, да и ты, в случае чего, не дура. Возьми прямо и скажи. А там пусть смотрит. Чего тебе голову ломать? Пусть сам думает, пусть у него голова болит.
Галя засмеялась:
— Так прямо и сказать? Я вас люблю, к чему лукавить?
— А чего! У нас равноправие…
— Вот, подумает, нахалка!
Галя совсем развеселилась — разговор шел несерьезный.
Зойка спокойно возразила:
— Наоборот. Подумает, наивная девочка. Мы же для них дети.
Потом, когда прощались на углу, покачивая папками, Галя спросила:
— Зой, ну серьезно, что делать?
Та возмутилась:
— Привет! Трепались, трепались — а теперь опять сначала. Скажи, и все.
— С ума сошла!
— Ну, письмо напиши, как Татьяна Ларина…
Постояли, посмеялись и разошлись.
Галя подождала трамвая, бросила медяшку в кассу и села у окна. Какой-то парень уставился на нее, потом достал большой блестящий портсигар, внушительно поиграл крышкой и спрятал. Галя отвернулась — было бы на что смотреть…
Трамвай тормозил у остановок, двери с мягким придыханием открывались и закрывались. Гале стало холодно, локти подрагивали, она прижимала их к бокам… Она понимала, что весь разговор с Зойкой глупый, просто языки почесали. Она не думала всерьез ни о каком письме.
Но фраза была сказана…
Через два дня вечером Галя пошла в читальню. За широкими зашторенными окнами тепло светились матовые плафоны, клонились к учебникам форменные школьные воротнички, с вдумчивой медлительностью переворачивались страницы с формулами и в том же вдумчивом ритме передвигались по длинным столам записочки.
Раньше и Гале случалось играть в эту игру. А теперь противно было видеть азартно скользящие перья, возбужденно и расчетливо поблескивающие глаза мальчишек и топорные ужимки девчонок, еще только пробующих себя в кокетстве.
Она села в угол, к самой стене, и с минуту смотрела поверх воротничков, поверх причесок, по моде прилизанных или по моде неряшливых. Губы ее были сжаты, но все-таки слегка шевелились в такт выученным, почти забытым, вот уже два дня таким необходимым стихам:
Галя порвала, не читая, откуда-то приползшую записку, отгородилась от мира "Основами теплотехники" и стала писать. Она писала:
"Костя!
Наверное, это смешно и глупо, что я тебе пишу, и ты подумаешь, что я просто глупая девчонка, к тому же маленькая. Хотя ты и так это думаешь — ведь ты и говоришь со мной только об уроках и двойках.
Да, мне всего только…"
Она с полминуты колебалась, что написать, и написала "пятнадцать" — в этом письме не должно было быть ни слова неправды.
"…Да, мне всего только пятнадцать, — писала она, — и мне слишком часто об этом напоминают (особенно больно, когда напоминаешь ты). Только пятнадцать — но я все равно тебя люблю. Люблю по-настоящему, и мне кажется, не могла бы любить сильней, даже если бы мне было восемнадцать или двадцать — я не знаю, со скольких лет это разрешается.
Ты не думай — мне ничего от тебя не надо, совсем ничего. Просто я счастлива, что ты живешь на свете. Я люблю твой дом, твое окно, улицу, по которой ты ходишь, твой красный шарф, дверь, которую ты открываешь каждый день в пять минут шестого. Я люблю даже твою девушку за то, что ты ее любишь.
Я знаю, что ты никогда не будешь меня любить. На это я даже не надеюсь и не думаю об этом. Самое большее, о чем я мечтаю, — это сделать тебе хоть что-нибудь хорошее. Что угодно — хоть вымыть пол в твоей комнате…"
Галя написала еще с полстраницы, потом внимательно перечитала, повторяя про себя фразу за фразой. Ошибок не было, только в одном месте она не знала, ставить запятую или нет. Тогда она поставила, но зачеркнула маленькой черточкой, чтобы можно было подумать и так и так.
Потом вложила письмо в конверт и медленно и нежно провела языком по краешку…
Возле его дома топтались какие-то ребята. Она прошла мимо, в подъезд, сыроватый от запотевшего кирпича, взбежала на третий этаж. Конверт замешкался в щели почтового ящика, белый уголок секунды две маячил на черном дерматине двери…