– Понимаете, – он поднял на меня ясный старческий взгляд, – она родила его незадолго до смерти, когда ушла к Морису – навсегда... Очень роды были тяжелые, ребенок чуть не погиб...
Я молча смотрела на старика.
– Алик – ваш сын? – тихо выговорила я.
Он молчал, разглаживая салфетку большими пальцами, сточенными жизнью.
– Не знаю... – сказал он наконец. – Не знаю...
Я вдруг подумала о первом хозяине этого дома, о выкресте Шапиро. Где он застрелился, – наверху, в одной из спален? В зале, где стоит старый рояль? – нет, это было бы слишком театрально... А может быть, пока семья еще спала, он вышел в утренний сад, где смиренно стоят плакучие сосны, в сад, влажный от росы, достал из кармана халата револьвер... И одинокий утренний выстрел не спугнул батистового облачка, упущенного по течению ленивой небесной прачкой...
– Позвольте, я оплачу счет, Яков Моисеевич, – сказала я, как обычно. – Меня хоть и выгнали в очередной раз с работы, но уплатили некоторую сумму, так что я гуляю...
– Знаете что, платите! – сказал вдруг непреклонный Яков Моисеевич. – Платите. У вас еще все впереди.
Он поцеловал мне руку и пошел.
И шел к ступеням, аккуратно огибая столики. В кепке, похожий на еврейского мастерового.
Из дыма жизни уносящейся – в сгущающийся смерти дым.