Вещей у Димы больше, чем сумок, поэтому муж заимствует у меня мой самый большой чемодан, предназначенный для дальних путешествий. Деловито осведомляется по поводу некоторых вещей, которые ему не дарились, но которые были у него в постоянном и уже привычном пользовании.
С этими предметами ему не хочется расставаться, и потому он спрашивает: «А можно, я возьму этот кинжальчик? А лыжную шапочку?» Мне становится не по себе от этих вопросов, в них тоже заложена какая-то окончательность, бесповоротность. Все выпрашиваемые вещи мне самой пригодились бы, да и нравятся они мне, иначе я их не покупала бы, однако я соглашаюсь отдать их без колебаний, демонстрируя Диме со всей открытостью и искренностью свою приязнь. Только вот воспринимает ли он мою благожелательность в том ракурсе, в каком я сама ее вижу? «Надежда умирает последней.» — и я втайне рассчитываю на то, что Дима оценит, если не сейчас, то потом, мою щедрость и благородство, мое доброе к нему отношение. Говорю ему, словно на шею бросаюсь: «Бери, конечно». Возможно, подсознательно я надеюсь, что вещи, которые нас связывали в нашей общей семейной жизни, будут эту связь хранить и впоследствии, или даже они ее восстановят, возвратят. Да и вообще, мне для него ничего не жалко: все эти вещички — это такие мелочи в сравнении с тем, что утрачено! Пожалуй, муж хорошо понимает мое состояние и слегка этим злоупотребляет. Мне же он демонстрирует отношение по сути противоположное, поскольку от него мне в подарок не достается ничего — никакой самой завалящей мелочишки. Дима ничего мне не оставляет! А мог бы, мог бы! Он также мог бы сделать красивый жест в сторону еще недавно «безмерно любимой»! Ну почему бы не оставить хотя бы пару-тройку видеокассет — пустых или с затертыми до зубной боли фильмами? Дима знает, как я в них нуждаюсь, — для последующих записей. К тому же, все эти фильмы он знает на память! Но нет. Такая простая и благородная мысль ему и в голову не приходит. Тогда я сама иду к нему в качестве просителя. Робко интересуюсь: «Можно мне взять на какое-то время кассету номер двенадцать — я там фильм не досмотрела?» — «Хорошо», — помечает кассету в блокноте. Прошу еще пару-тройку кассет — что посмотреть, что переписать. Дима коротко соглашается, не уточняя срок: «Ладно». Помечает кассеты в списке, при этом на меня не смотрит.
Проходит время, и мы встречаемся по поводу ранее оставленных мне видеокассет — я их ему честно возвращаю. Мне неприятно и обидно это делать, неприятно еще раз убедиться в том, что я уже не та женщина, к ногам которой еще недавно слагались не только ахи, розы, мимозы и эти видеокассеты, но и многое другое. Однако эта обида — еще не самое главное мое огорчение от нашей встречи. Неприятной неожиданностью становится разговор, который Дима заводит по поводу нескольких своих крупногабаритных вещей, оставшихся в моем пользовании. Практически все это — рухлядь, которую некогда он сам не знал куда девать. Во-первых, это маленький и очень старый холодильник. Он был отвезен ко мне на дачу в лето нашего знакомства и простоял там все четыре года нашей совместной жизни. Тогда же на дачу была вывезена и старая деревянная кровать Диминого покойного отца. За холодильник «мой бывший» просит шестьдесят долларов, за кровать — двадцать, а еще у меня дома находятся две его маленькие застекленные книжные полочки — за них он запрашивает тридцать «зеленых». Дима говорит, что я должна заплатить ему за эти вещи, иначе он их у меня заберет. От такого поворота дел, от его мелочности и жадности я не просто в растерянности, я — в шоке! Мне крайне обидно и удивительно выслушивать такого рода ультиматум, к тому же соль сыплется на совершенно открытые раны! Справедливость, ау, где ты? Четыре года Дима жил у меня дома, пользуясь всем моим имуществом, и даже жировку не оплатил ни разу, ибо я полагала, что раз квартира моя, то я и должна за нее платить. Правда, он исправно вносил квартплату за квартиру своей матери. Кажется. Во всяком случае он так утверждал, но однажды проговорился, что все свои расходы его мать оплачивает сама.