Николай ВТОРУШИН
У Мити сиплый голос. Он звучит накатами, как барахлящий мотор. Сейчас Митя начнёт кашлять.
– Не было никакой спешки.
Дмитрий ГРИБОВ
– Рассказывай!..
Николай ВТОРУШИН
– Всё дело в естестве – если стриж полетит медленнее, он упадёт.
Дмитрий ГРИБОВ
– Рассказывай, рас…
Лена ГРИБОВА
Господи, опять эта астма! Зачем она его мучает? Его боли я боюсь как своей – он меня так не чувствует… Провалиться бы этому городу, чтобы не было жалко из него уезжать!
Дмитрий ГРИБОВ
– Сейчас… Сейчас пройдёт… Так что ты сказал про стрижей?
Николай ВТОРУШИН
– Не было никакой спешки – он так жил. – Стакан с чаем холоднее моих ладоней, холоднее губ. – За два месяца он вытянул из отца Мокия согласие на венчание с Лизой, и в апреле они поженились.
Дмитрий ГРИБОВ
– И что же, старуха Зотова думает, будто её папаша убедил Мокия своей безотказной риторикой – зуботычиной и наганом?
Николай ВТОРУШИН
– Да. Она сказала… Михаил так обернул дело…
Дмитрий ГРИБОВ
– Не тяни.
Николай ВТОРУШИН
– Она считает, что он выкинул очередной шальной кунштюк, а потом только ставил условия…
Дмитрий ГРИБОВ
– Постой, так что он сделал?
Николай ВТОРУШИН
– Если верить старухе, то Михаил – прости, Господи – попросту изнасиловал Лизу в алтаре пустой церкви, напоив водкой сторожа. Она в этом не уверена, но она так думает. Смешно? После этого Михаил шантажировал священника собственным кощунством: дескать, в случае отказа на его сватовство ненароком может всплыть святотатство, тогда – беда Лизе, да и церковь Вознесения придётся переименовывать в храм Афродиты Пандемос и набирать штат срамных жриц. – Митя хохочет, судорожно сдерживая кашель – в горле его клокочет слюна. – Только это чушь. Она так ненавидит своих родственников, что готова повесить на них даже убийство царевича Дмитрия.
Дмитрий ГРИБОВ
– Я понял. Небылицы про них она сочиняет для того, чтобы её личная обида имела оправдание? Но с фантазией про кощунство в алтаре она переборщила. Тут всё проще: ведь если твой поп и впрямь был таким одержимым святошей, как уверяет старуха, то для него в лице Михаила явилось благое искушение – повернуть его сумеречную душу к Богу. Праведник не испугался бы угрозы, зато для богоугодного дела он поступился бы и племянницей, и вообще всем на свете. Михаил, должно быть, сыграл на этих клавишах… Отец Мокий верил яростно, с ожесточением? Старуха так говорила?
Николай ВТОРУШИН
– Да. Она сказала…
Дмитрий ГРИБОВ
– Что-то я не доверяю праведникам, которые поклоняются Богу, как футбольному клубу. Фанатичность, внешняя одержимость происходит от внутреннего неверия. Сомневается человек и страдает от сомнения, вот и начинаются страсти: столпники, молчальники, анахореты, вериги, акриды и дикий мёд – для того только, чтобы самого себя убедить, мол, всё-таки верю, через всё иду! Не сочти это банальной прописью, но строгая форма сковывает сущность. Однажды в церкви я слышал, как дородный дядечка спросил священника: чем питаться в пост, если в магазинах – сплошь скоромное? Тот ответил: кушайте, что есть, только человеков не кушайте. Вот оно – существо христианства! Истинная вера приносит человеку мир и покой, а не хищную страсть к благодеяниям. Чёрт, протестантизм какой-то…
Николай ВТОРУШИН
Вот, вот – теперь и он пытается связать концы, что столько лет не удаётся сделать Анне Михайловне. И он разумно их свяжет – для него это забава. Для такого дела у него есть ум – прыткий, безжалостный ум больного человека.
Дмитрий ГРИБОВ
– Отец Мокий так легко сошёлся с Михаилом, потому что ему это было нужно ничуть не меньше, чем твоему суженому-ряженому. Ясно? Ведь Мокий был черноризцем (ты говоришь, что на самом деле его звали Макаром, – стало быть, он постригался), а потом опять вернулся в мир пасти Божье стадо – он не жил в согласии с самим собой, он всё время доказывал себе свою воцерковлённость. Вот откуда взялась его ожесточённая вера.
Николай ВТОРУШИН
В комнате уже не осталось солнца – вытекло в окно. Митя молчит – ровно столько, сколько нужно, чтобы погасить одну папиросу и раскурить следующую.
Дмитрий ГРИБОВ
– Чёрт возьми, из этого можно вывести повесть толщиной в аршин – вот те два слова, которые говорят о человеке больше, чем две тысячи иных! Жаль, что разговор только о том, как астраханский мужик женился на поповской племяннице и Мокий возник в этом деле как очередное препятствие, которое сокрушает твой былинный Микула. Итак, раскладываем: чтобы смириться с собой, задавить сомнение, отец Мокий жаждал богоугодных дел – акрид и дикого мёда, – но что можно найти в уездном городишке, где любой грешок замаливался сторицей, чтобы отмылась душа для нового? Что можно предъявить себе как доказательство верности Всеблагому, кроме яростных проповедей и радения о десятке городских калек, которые и без того никогда бы не остались без милостыни? кроме личного бескорыстия и суровой личной аскезы? кроме зазубренных племянницей глав катехизиса? Что он мог сделать ещё? А тут: пожалуйста – заблудшая овца. К тому же Михаил сам набросился на священника после открытия своей «Европы»… Тем зимним вечером они говорили о небесной Ссудной Конторе, обязательно – рано ли, поздно ли – требующей платы по векселям. Михаил не лицемерил, он открылся Мокию таким, каким был в действительности – природным безбожником. Он не осмеивал Небо, как это делают вульгарные атеисты – спаси и помилуй! – он просто говорил, что не считает себя кому-то обязанным за вложенную в него душу, больше того – он уверен, что его имени вообще никогда не значилось в архиве Ссудной Конторы: ведь Хозяин благоразумен, Он не станет одалживать тем, кто изначально не намерен погашать векселей, иначе Его предприятие давно бы прогорело в дым. Михаил рассуждал спокойно, словно оценивал дела конкурента-торговца, – для отца Мокия такой тон, пожалуй, был нестерпимей, чем игривое богохульство Парни. Ведь страсть легко переходит из крайности в крайность, а равнодушие неподвижно. Как он мог не заглотить живца? Победить спокойное упрямство Михаила означало для священника хоть на время победить своё собственное сомнение. Наверно, он был даже благодарен Всевышнему, пославшему случай предъявить свою верность через спасение глухого, глупого сердца.