12
Третий день Мельну до полудня пекло солнце. Третий день после полудня заметали стеклянное небо тучи, били из туч до ночи тяжёлые тускло-прозрачные струи – будто сместились полюса и сдавил Мельну обруч экватора, поставив свой закон: всю воду, что выпивается солнцем с утра, возвращать земле к вечеру.
Сентябрь.
После уроков Анна Михайловна, прижав чёрный ископаемый зонт к коленям, сидела на фанерном стуле у входа в гардероб – ждала Николая. Вчера Николай обещал дослушать её историю, отдать ей третий вечер (или принять этот вечер в подарок?). Николай спустился в вестибюль, поздоровался со старухой, и та, строго кивнув в ответ, молча поднялась. На крыльце, под козырьком крыши, Анна Михайловна хлопнула чёрным парашютом зонта – выступили из ткани острые рёбра каркаса. Она сунула Николаю гнутую ручку и вышла под дождь. Николай поспешил следом, прикрывая старуху и себя широким, как сажень, перепончатым грибом. Лужи вскипали пузырями – по брезенту дробно били тяжёлые капли. Ветхая чёрная бахромка по краю зонта вмиг намокла, напиталась дождём, и с неё побежали светлые струйки.
Шли в заречье. Старуха ступала на полшага впереди – с Николаем и всё же отдельно от него, – напоминая колючими плечами, обёрнутыми серым платком, и втянутой в шерстяное тепло шеей, летучую мышь, пифию. Шли короткой дорогой, по железнодорожному мосту, уложившему на быки три горбатых пролёта. Вдоль полотна была устроена пешеходная дорожка с дощатым настилом и зыбкими перилами; на дорожке расходиться – боком, идти – гуськом. Николай смотрел в гладко зачёсанный затылок старухи с седой косой, скрученной на макушке в кичку, и старался защитить зонтом эту кичку от колких захлёстов дождя. На середине моста Анна Михайловна остановилась.
– Здесь… – сказала она.
– Что? – не понял Николай.
Старуха оперлась жёлтой веснушчатой рукой о мокрые перила. Внизу резали тёмную воду тяжёлые быки. Из-за шума дождя реку не было слышно.
– Здесь умер Пётр, – сказала старуха. – Там, внизу. – Она оторвалась от перил и пошла дальше, втянув шею, кутаясь в шерстяной платок.
Шли по тротуару, между стеной деревянных домов и частой цепью мокрых, поникших клёнов, молча обходили клокочущие лужи. Дождь сёк косо, бил по ногам. Из-под зонта был виден край плотного серого неба, натянутого, как барабанная кожа, – в это небо хотелось лупить кулаками.
Николай ВТОРУШИН
Старуха отворяет калитку и первой заходит во двор, негнущаяся, сухая, как истукан. За забором, направо – сарай со сложенной вдоль стены и ровно выведенной под стреху поленницей; налево – тёмный бревенчатый дом. Старуха – вполоборота – смотрит на поленницу, мне виден её острый, похожий на щепку, профиль.
Анна ЗОТОВА
– А здесь умер Яков.
Николай ВТОРУШИН
Я не сразу вспоминаю, кто такой Яков, – её покойники затеяли в моей голове чехарду. Мы обходим дом и поднимаемся на крыльцо; под навесом складываю музейный зонт, стряхиваю дождь (или дождь – движение воды с неба?) на балясины перил. Торцы брёвен щетинятся, отпугивая время.
Анна ЗОТОВА
– Мы живём здесь вдвоём с Натальей. Этот дом велик для двоих. Если б отец знал, как увянет его род, он бы не вылезал из комнаток при лавке – или вовсе бы остался в астраханской степи.
Николай ВТОРУШИН
Мы уже в доме. В прихожей остаются вещи, пропитанные уличной сыростью: зонт, платок, куртка. Мы идём мимо кухни, где кто-то невидимый звякает железом о железо – под лестницу, ведущую на второй этаж (раньше его, должно быть, называли «антресоли»), – за белую дверь – в тюлевое, застиранное старушечье царство. По дороге пахло кухней, мокрым деревянным полом, флоксами, коптящим в керогазе асбестовым фитилём, – но за дверью нет запахов, кроме уксусно-кислого запаха старости. В комнате тесно от громоздящейся мебели, все горизонтальные плоскости застланы белыми салфетками со штопаным кружевом. В свободном от мебели пространстве разбрызгивает густое жужжание обстоятельная сентябрьская оса.
Анна ЗОТОВА
– Присаживайся. Ты голоден?
Николай ВТОРУШИН
– Благодарю – я обедал.
Анна ЗОТОВА
– Как знаешь. Вот сюда – к столу. Я хочу показать тебе фотографии…
Николай ВТОРУШИН