Близко я вижу Вертинского впервые. Он похож на большую старую птицу с маленькой крючконосой головой.
Кроткий пристально рассматривает его длинные, желтые пальцы, берет бумажную салфетку и что-то на ней пишет.
В то время на экране появился фильм «Заговор обреченных» с Вертинским в роли кардинала. Вертинский рассказывает, с каким увлечением он работал над ролью, и спрашивает, понравился ли нам фильм.
В ответ Кроткий протягивает салфетку. На ней написано:
Вы перед зрителем кино Предстали в образе негаданном: Вы — кардинал. Не мудрено, Что ваши пальцы пахнут ладаном.— А вы обратили внимание, — говорит Вертинский, — как пресса хвалит мою работу?
На следующий день в нашей сатирической газете появляются четыре строчки. Кроткий не указывает, кому они адресованы. Но мне ясна причина их возникновения. Вот они:
Пусть тебя захваливают дружно, Зазнаваться все-таки не нужно. Но нельзя при этом не сознаться, Что нельзя при этом не зазнаться.Таков Эмиль Яковлевич Кроткий, общение с которым всегда было праздником остроумия.
В последний день своей жизни он сказал:
Чему дивиться? Врач не бог — Пришел. Увидел. Не помог.Мне хочется закончить рассказ его же словами:
Он был тщеславья чужд едва ли, Но был застенчив и умен. «Вас слава ждет», — ему сказали. «Пусть подождет», — ответил он.Быть или не быть?
Мы познакомились в 1947 году. Михаил Федорович Астангов пригласил меня к себе на Большую Калужскую. На круглом столе стояли графинчик коньяку, две рюмки и тарелка с нарезанным и посыпанным сахарной пудрой лимоном.
Меня поразил его острый, стремительный, даже несколько пугающий взгляд. Сразу, с первого мгновения нашей встречи стало ясно, что его надо рисовать обязательно в движении. Даже когда он сидел за столом, спокойно беседуя, казалось, что в нем заключена туго закрученная пружина, готовая вот-вот раскрутиться с неудержимой силой. И в голосе его чувствовалась натянутая струна — тронь, и она зазвучит во всю свою тревожную силу.
Я присматривался к нему, выискивая наиболее интересный для рисунка ракурс.
— Вот вы говорите, что у меня счастливая актерская судьба, — говорил Астангов, — что я сыграл много интересных ролей. На первый взгляд это действительно так. Но у каждого актера есть заветная роль, о которой он мечтает всю жизнь. Я еще не сыграл своей заветной роли.
…Спустя несколько лет я снова рисовал Астангова.
На этот раз он приехал ко мне. Приехал и сразу, с порога заговорил.
— Наконец-то! Наконец-то я сыграю Гамлета! Репетирую днем и ночью. Репетирую дома, в театре, в автобусе, везде. Посмотрите, — он встал и прошелся по комнате, стройный и гибкий, — я еще гожусь для этой роли. Впрочем, — добавил Астангов, — Гамлет — роль не возрастная, а глубинная.
Я поздравил его и спросил о дне премьеры.
— Дата еще не назначена, — ответил он.— Все зависит от того, как пойдет работа.
И хоть голос звучал молодо, я вдруг увидел во всем его облике накопленную годами усталость.
На премьеру я не попал. Помешала болезнь. Если судить по рецензиям, спектакль имел успех. Но…
Летом 1964 года мы случайно снова встретились в актерском доме отдыха в Рузе. Там есть маленькое кафе с уютным названием «Уголек». В нарушение врачебных запретов мы заказали по рюмке коньяку и чашке кофе.
Я высказал сожаление, что мне так и не удалось посмотреть Гамлета.
— Не беда, — сказал Астангов. — Конечно, в спектакле есть много такого, чего я не смог бы сделать лет тридцать назад. И все же, — Астангов встал и раскрыл ладонь, как будто держал череп Иорика, — и все же счастлив актер, когда он играет заветную роль своевременно. Только ему дано ответить на этот вопрос.
Улыбка Светлова
— Красивым я получаюсь только на шаржах, — улыбаясь, сказал Михаил Аркадьевич.
Он сказал это на одном из пленумов Союза писателей. Я рисовал, а к нему подходили десятки людей.
Около двадцати лет я наблюдал поток людей, тянувшихся к Светлову. Молодые, старые, знаменитые, неизвестные… Шли домой, подходили на улице, в клубе, в театре…