А потом машиной заинтересовался — она была видна через машинный люк. Долго смотрел, как качаются блестящие шатуны, вертятся кривошипы и вал. И пахнет из люка хорошо — машинным маслом и перегретым паром.
Наконец, вышел на самую корму, вот где хорошо-то! Из-под кормы пенистая вода убегает и на солнце блестит так, что глазам больно смотреть. Ветерок мягкий, ласковый, луговой травой и речной водой пахнет. А кругом-то! Правый берег куда-то вверх лезет и по склону его лепятся березки и сосенки, а левый — до самой воды зарос кудрявыми кустами ивняка, а за ними луга поемные. Вот, думаю, счастливые, кто на пароходе живет, — всегда кругом у них такая красота!
В это время слышу, петух где-то совсем близко около меня запел. Оглянулся я, вижу, у стенки деревянная клетка стоит, а в ней петух и куры тюкают мирно носами в пол клетки. Может быть, я бы им и позавидовал, да в это время как раз вышел на корму мальчишка-поваренок, в колпаке и замасленной белой куртке. Вынул из клетки одну курицу да тут же на полене топором отрубил ей голову и ушел, а курицу с собой взял...
На корме мне больше не захотелось оставаться. Поднялся я на палубу, обежал ее. На носу постоял. Здесь, думаю, еще лучше, чем на корме, — и вид шире, и оба берега и сама Сна далеко видны... А курица... ну, что ж, на то она и курица... Ведь их едят, я и сам ем... А все-таки как он ее! Топором тюкнул, и готово. А ведь ей жить хочется... Ну, не буду про нее думать!
Пошел гулять по палубе. Вижу, в штурвальной рубке, у большого рулевого колеса, штурвала, стоит знакомый мне бородатый пароходский, который меня к капитану провел. Захотелось мне с ним поговорить, да не решился: стоит он, как каменный, только руками слегка шевелит, когда колесо поворачивает. Прямо вперед смотрит, а глаз не видно — бровями совсем завешены. Все-таки подошел я к штурвальной рубке, заглянул в нее. В рубке еще двое — парень молодой в жилетке, тоже у штурвала стоит, вперед смотрит, и помощник капитана, такой щеголеватый маленький человек, в белом кителе, на складном стуле сидит и папиросу курит. Стою и гляжу на них, что они делают.
Вдруг говорит мой бородатый знакомый:
— Видно, тебя капитан Бутузов с нами взял? Куда же ты это едешь? — а сам ко мне и лица не поворачивает, все вперед глядит.
Удивился я. Оказывается, он меня заметил, узнал, хоть и не глядит по сторонам и глаза бровями завесил. Разговорились мы ним. Оказалось, что он лоцман, а парень молодой — его помощник, штурвальный. Стал я их обо всем, что кругом видно, расспрашивать, а им, вероятно, скучно было. Они тоже меня спрашивать стали — кто такой, зачем в Людец еду, надолго ли... Только помощник капитана в разговор не вмешался, но и он к нему прислушивался. А мы обо всем говорили, меня все интересовало. Речку какую-то проехали, я спрашиваю, как ее зовут, бакены стоят, красные и белые, я о них спрашиваю, для чего они поставлены, что означают; село на берегу показалось, я о селе спрашиваю, пароход с караваном судов встретился — и о нем спрашиваю: куда идет, чем суда нагружены...
А время все идет да идет незаметно.
Постояли несколько минут у пристани близ завода с высокой, как башня, трубой. Деревню какую-то на правом берегу прошли, за ней лес начался, а слева вдруг открылась широкая даль лугов, а среди них тут и там вода блестит.
— А вот и Людец видно, — говорит лоцман и показывает рукой куда-то в луга. Смотрю, верно, совсем в стороне от реки виднеется село в самой глубине лугов — церковь белеет, возле нее не то роща, не то сад большой и домики толпой стоят.
— Как же так, — говорю, — Людец ведь на реке стоит, а это село совсем в стороне от реки.
— Да он на реке и стоит. Это Сна так обманывает. Тут по сухому-то пути до Людца пяти верст не будет, а по реке и все девять. Берег-то Сны, вот он! Гляди, какие она петли делает!
Прошли еще версты четыре, а Людец нисколько ближе не стал, все так же в стороне виднеется.
Слева показалась какая-то река небольшая, в Сну впадает. Спрашиваю лоцмана: какая это река.
— А это, — говорит, — Прорва. Да она не настоящая река-то, а так себе, проток. Видишь, вон там словно как озеро блестит — это Глухая Сна, старая река, староречье, значит. Прорва-то и соединяет Глухую Сну с нынешней. Раньше, говорят, тут ложок был просто, а однажды весной в полую воду его и размыло, прорвало, значит. Вот она Прорвой и называется.
Так вот она, думаю, эта самая Прорва, с которой Матвей Иванович приносит своих удивительных щук и окуней! Только совсем я ее не такой себе представлял. С парохода-то она уж очень невзрачная. Да полно, та ли это Прорва?