«Вот честолюбия достойные плоды».
Позевывая и кисло улыбаясь, пожимая плечами и покачивая головами, расходилась публика.
Вся сложная метафизика оказалась придуманной только для того, чтобы оправдать чахлый танцевальный дилетантизм женщины, снедаемой желанием быть центром внимания публики.
В этом смысле Метахория вещь глубоко футуристская, ибо что может быть более типичным для футуризма, как не оправдание громкими и парадоксальными соображениями большей частью бездарного и почти всегда дикого невежественного дилетантизма.
1913 г.
Это произошло в небольшом уютном театрике на Елисейских полях. <…> Бесшумно отдергивается красиво расписанная занавесь. Перед нами большая зала, вся покрытая коврами. Сцена пуста. А невидимые публике скрипки плачут, плачут однообразно, чаруя и баюкая, как гашиш.
Но кто это? Тоскующий султан из «Тысячи и одной ночи»?
Это толстый, рыхлый человек с томными глазами, с потрясающим фальцетом, бесконечно равнодушный к публике, ее вниманию, ее аплодисментам. Он поет, поет, призывает что-то неясное, тоскует о чем-то без энергии, и кажется, что он заранее устал и заранее отказался от желанного. Но что ему нужно, этому восточному нашему брату?
Резко и возбужденно затрещали какие-то восточные инструменты вроде цимбалов. Прокралась закрытая фатой женщина… И распростерлась у его ног. Вот она тоже заплакала таким же безнадежным голосом. Как будто только более протестующим.
<…> Вдруг она вскочила. Залились колокольчики на браслетах ее рук, и, взметнув волосами, она закружилась вокруг своего господина.
Теперь она юная и гибкая как змея. И так же змеино, гибко ее кокетство. Она как будто смеется и манит. В это мгновение она как будто сильнее его. Кажется – схвати он ее – она увернется в его объятьях и ускользнет.
Зловеще громыхнули бубенцы, и она остановилась. Нет, нет. Все это было только для того, чтобы возбудить и привлечь его. Она – только раба, только восточная женщина… Об этом говорит и молящая жалкая улыбка, и черный, как ночь, локон, который она предлагает ему.
Его лицо равнодушно… Нервно звенят колокольчики. И медленно отступает униженная женщина.
Раздаются бурные аплодисменты. Публика как будто протестует ими против равнодушия этого погруженного в полузабытье перса.
<…> Теперь Армен Оганиан носится по сцене под глухой однообразный отбой бубна. Она бросилась на пол и кружится вокруг себя. <…> Она подползает к мужчине, извиваясь как ящерица. А тот равнодушно полуобнимает ее одной рукой, продолжая тянуть свою заунывную жалобу и глядя не на нее, а в пространство.
Возмущенная, она вырывается. Она буквально катается по полу в припадке исступленной страсти, в муке одиночества. Он вдруг как будто проснулся, как будто испуганно смотрит на нее. И – слабая – стыдясь самой себя – она медленно подымается и, опустив голову, ускользает со сцены.
Без конца гремят аплодисменты. Она выходит – постаревшая, мрачная, устало кланяется.
Такова была пятая персидская гала, которую дает в Париже знаменитая танцовщица, почти соотечественница наша Армен Оганиан, по инициативе известного художника Бернара…
1914 г.
Вновь в Париже*
Всякому наблюдателю парижской жизни в эти месяцы войны не могла не броситься в глаза одна довольно капитальная разница между его жизнью и жизнью других столиц, поскольку мы узнаем о ней из газет.
В самом деле, в Лондоне и Петрограде, в Берлине и Вене, хотя жизнь более или менее почти всюду выбита из колеи, функционируют все театры и концерты, и функционируют с успехом, удовлетворяя столь естественной жажде человека, погруженного событиями в тоску, развлечься.
В Париже закрыто, и притом насильственно, даже много кинематографов. Кое-как влачат существование, опасаясь ежедневного закрытия, два или три третьестепенных и скучных кафе-концерта. Все старые театры закрыты. Никаких концертов нет…
Защитники возобновления спектаклей выдвигали, как общее правило, что следует стараться всячески не нарушать искусственно жизнь какой бы то ни было отрасли национального существования, и без того уже тяжело потрясенного.
Немедленно же со всех сторон послышались грозные окрики.