24 декабря 1920 г.
В 1915–1916 гг. М. Д. Кривополенова в сопровождении московской артистки О. Э. Озаровской совершала большую поездку по стране, исполняя свои скоморошины, сказки, старинные былины, песни. По ходатайству Луначарского в 1921 г. ей, как выдающемуся деятелю русской культуры, была назначена персональная пенсия. По вызову Луначарского весной 1921 года она приехала в Москву, начав выступления перед новой аудиторией. Концерт в Малом зале Консерватории прошел с огромным успехом.
Сохранились воспоминания о ее встречах с Луначарским:
«…С нетерпением ожидала Кривополенова встречи с Луначарским. Но он не сразу смог к ней приехать. И бабушка на него дулась. А когда он все же приехал к ней в гости и бабушку пошли звать, то она ответила: „Я еще чулок не довязала“. Пошли звать второй раз: „Когда будет пора, приду. Я дольше ждала“. – И, дождавшись третьего раза, – как полагалось в старину – вышла строгая и поклонилась в пояс. Но вскоре бабушка разошлась – пела песни и сказывала сказки. Луначарский засиделся до поздней ночи. А на прощанье сказал: „А теперь, бабушка, приезжай к нам в гости в Кремль“. …После его отъезда Кривополенова сказала: „Человек, видать, хороший. Надо ему рукавички связать“. И принялась за трехцветные пинежские рукавицы.
Вскоре Луначарский приехал к ней на машине и запросто отвез к себе домой обедать. На столе стояли пироги и вино.
– Ну как, бабушка, выпьем?
– У тебя в гостях быть, да вина не пить, – сказала бабушка И выпила рюмку. Заметив на столе портрет балерины Айседоры Дункан, она сказала, обращаясь к хозяину: – Батюшка, хоть в гостях воля не своя, а ты поверни-ка эту стыдобу. Мне не смотреть…
Луначарский завесил портрет газетой. Расстались они друзьями…»
В июле 1921 года Кривополенова возвратилась домой, на Пинегу, где три года спустя и скончалась.
В мире музыки
Диалог об искусстве*
<…> После пары отказов и ссылок на головную боль, Эрлих, декадент, который только что воспевал печальность, – сел за рояль.
Он играл очень хорошо. Это была странная фантазия. Буря торопливых звуков неслась по комнате. Звуки обгоняли один другого, ноты вскрикивали, падали, поднимались, торжествующе хохотали, грозно гремели и дико стенали…
– Музыка облагораживает море житейское… Но приблизительно, – тихо сказал Эрлих сидевшей возле него Елене.1 – А вот тихий романс, – прибавил он.
И грохот и кипение борьбы сменились простым-простым романсом. Но такой он был мягкий, задумчивый…
– Сижу я у себя в комнате и наигрываю, – шептал Эрлих, – и вдруг раскрывается стена, и кто-то белый, огромный идет по земле… огромный… и поднимает белую руку, закутанную… и гасит, гасит звезды. Люди спят и не видят, думаю я… Но нет… Где протянулся белый шлейф, там все умерло… За фигурой уже ничего нет… все там молчит… И мне страшно!. Мрачный, грозящий раздавить, растущий марш прерывается короткими вскриками ужаса… Исполинская фигура все ближе… Погасила звездочку моей жизни над кровлей моего дома… Наступила. Все покрылось мглой, молочной, туманной. И вдруг… так хорошо, хорошо… Я замираю… замираю сладко, в неге, в тепле… Как хорошо <…>
Полина Александровна, высокая и худая женщина, с короткими волосами и большими, красивыми, черными глазами, заговорила так тихо, что раздалось несколько голосов: «Громче, громче!»
– Господа! – повторила Полина Александровна громче. – <…> В оценке художественно-философских тенденций мы – антиподы. Для Эрлиха и ему подобных <…> усталость, печаль, смерть, тишина, недвижимость – сущность мира, а движение и жизнь – что-то постороннее и сомнительное. Мы же, сторонники класса, наиболее полного жизни, класса, которому принадлежит будущее, несмотря на тягость жизненных условий этого класса <…> мы любим жизнь, зовем и приветствуем ее <…> Жизнь – борьба, поле битвы <…> Мы за жизнь, потому что жизнь за нас. Чего же хотим мы от художника? <…> Художник должен суметь внушить нам любовь к жизни, включая сюда борьбу ее и ТРУД ее, и вопреки ее ужасам <…> Нет в истинном искусстве ничего, что не звало бы жить, не учило бы ничего не страшиться, храбро идти своей дорогой <…>