Идеалом многих представителей структурной лингвистики является превращение языкознания в точную науку, следствием чего явилось проявление особого внимания к логико-математическим методам исследования, повышенный интерес к логическим и вообще формальным аспектам языковедческого знания и предпочтение дедуктивных методов исследования, применяемых в математике, индуктивным методам, широко используемым в традиционной лингвистике.
Стремление заменить все методы математическими методами также не свидетельствует о хорошем знании предмета исследования. М.В. Мачавариани справедливо замечает:
«Математический аппарат сам по себе обладает достаточной точностью и надежностью, но вся суть в том, что для того, чтобы эти качества эффективно проявлялись, нужно точно определить сферу его применения, найти такую адекватную область, где работа аппарата имела бы смысл, давала конкретные результаты. Вся сложность заключается в том, что методы наиболее абстрактные и отвлеченные, применяются к живым, конкретным фактам языка. Поэтому эти методы стоит применять только в том случае, если в этом живом материале выделить такие стороны, найти такие характеристики, которые, с одной стороны, поддадутся обработке математическим аппаратом, а с другой – выявят сущность самого языка»[14].
Отсюда вытекает, что искусство применения логико-математических методов состоит не в механическом их пересаживании из области математики и логики в область языка, а в исследовании тех сторон языка, которые лучше всего допускают применение этих методов, в выяснении границ их применения.
Методом выделения какой-либо языковой единицы у структуралистов является метод противопоставления. Противопоставление согласных по твердости – мягкости является специфической чертой фонологической системы русского языка, однако согласные ж и ш в нем только твердые, а ч только мягкий (имеется в виду литературный русский язык). И хотя им нет соответствующих противопоставлений, можно ли сомневаться в том, что это – полноценные в русском языке фонемы?
Если в языке нет ничего кроме противопоставлений (оппозиций), то в жизни языка противопоставление должно было бы быть единственным фактором, обусловливающим происходящее в нем изменение в любой его области. В действительности же этого нет: изменения в языке могут порождаться самыми различными причинами, причем прямо противоположными противопоставлению, например, действием аналогии[15].
Для В. Гумбольдта и его последователей характерным является гипостазирование роли языка. Язык изображается как творец действительности, формирующий человеческое сознание. Слова не предполагают предметы как таковые, а упорядочивают многообразие предметов под определенным углом зрения. Язык сам создает окружающий мир. Различие языков есть различие самих взглядов на мир. Все это на первый взгляд выглядит очень соблазнительным. Слова и формы различных языков мира совершенно явно свидетельствуют о том, что окружающий человека мир в каждом языке членится по-разному.
Однако ни Гумбольдт, ни его последователи не могли материалистически понять сложных взаимоотношений между языком и мышлением. Они попросту отождествили язык с мышлением. Если языки различны, то отсюда они сделали вывод, что и мышление носителей разных языков также различно. Они не учли того, что в человеческом мышлении существует масса явлений, в известной степени нейтрализующих особенности отдельных национальных языков, как то: наличие целостных образов предметов, полученных в результате чувственного наблюдения. Понятия могут выражаться не только отдельными словами, но и сочетаниями слов. Использование так называемой комбинаторики позволяет выразить в случае необходимости все специфическое, имеющееся в другом языке.
Переходя к теме о пределах формализации, Р.А. Будагов, ссылаясь на выдающихся лингвистов разных стран, старается напомнить читателю, что развитые языки нашей эпохи являются не только средством коммуникации, средством передачи и чувств людей, живущих в обществе, но и средством выражения тончайших оттенков мыслей. Для иллюстрации этого положения приводятся два предложения: «Он закалывается кинжалом» и «Он убивается бандитом». В первом предложении существительное кинжалом имеет отчетливо выраженное значение (кинжал – орудие действия). Во втором предложении аналогичное по форме творительного падежа существительное бандитом не поддается, однако, инструментальному осмыслению: бандитом вопреки форме падежа, воспринимается как «действующее лицо», а не как «орудие действия».