Лексику обычно называют зеркалом истории языка. Действительно, трудно найти в мире язык, который не отразил бы в своем составе характер той или иной исторической эпохи. Однако отсюда никак нельзя сделать вывод, что любое изменение слов и их значений вызывается какими-либо изменениями в истории общества.
В древнегреческом языке было слово υδωρ, означающее ʽводаʼ. В новогреческом оно исчезло и вместо него появилось новое слово νερο с тем же значением. В коми-зырянском языке некогда существовало слово тыл ʽогоньʼ. Позднее его сменило слово би с тем же значением. Никакой необходимости в замене этих слов не было. В латинском языке было слово passer ʽворобейʼ. Позднее оно стало обозначать птицу вообще, ср. рум. pasăre ʽптицаʼ. Слово кожла, которое в литературном марийском языке означает ʽельникʼ, в одном из диалектов марийского языка получило значение леса вообще. В появлении этих новых слов не было никакой исторической обусловленной необходимости.
Абсолютизация принципа непременной увязки явлений языка с историей общества может оказаться методически вредной.
«Считается, – замечает Н.И. Чернышева, – что только история общества определяет историю лексики и что в действительности нет изменения значения, а есть лишь изменение вещей, все это направление полностью снимало вопрос о чисто языковых процессах изменения словарного состава»[296].
В любом языке мы можем найти очень большое количество различных явлений, происхождение которых невозможно объяснить, прибегая к истории говорящего на данном языке народа. В древнегреческом языке аорист и имперфект имели различные личные окончания. В новогреческом языке аорист и имперфект получили унифицированные окончания. Совершенно ясно, что это явление было вызвано только внутренними факторами: а) наличие известной общности структурных элементов аориста и имперфекта (аугмент) и наличие у них одинакового окончания в форме 3-го лица ед. ч. (-е); б) обозначение тем и другим временем прошедшего действия и возможность обозначения аористом в некоторых случаях действия несовершенного вида; в) отпадение конечного n, создававшее неестественные формы типа επαιδνω (1-е лицо ед. числа и 3-е лицо мн. числа), ведущие к нарушению дифференциации, благодаря известному совпадению с 1-м лицом презенса по конечному окончанию.
Эти внутренние факторы вызывали стремление к полной унификации личных окончаний аориста и имперфекта.
В румынском языке форма им. падежа мн. числа caprae от существительного capra ʽкозаʼ стала употребляться также и как форма вин. падежа мн. числа (capre). Основная причина заключается в том, что старолатинская форма вин. падежа мн. числа capras после отпадения s воспринималась как форма ед. числа (capra). В данном случае мы опять имеем дело с внутренними факторами.
В романских языках наблюдается исчезновение латинского оборота accusativus сит infinitivo (вин. падеж с неопределенным наклонением); например, предложение типа credo terram esse rotundam букв. ʽзнаю землю круглую естьʼ стало заменяться (особенно в поздней латыни) другим типом предложения, состоящего из главного и придаточного, вводимого относительным местоимением, например: credo, quod terra est rotunda ʽЗнаю, что земля круглаяʼ. Такое изменение было вызвано наличием целого ряда внутренних факторов: а) утратой инфинитивом многих черт глагольности (исчезновение различных форм), сокращением вариаций по времени и возможностью субстантивации в связи с развитием артикля; б) утратой различий между винительным и именительным падежами по причине отпадения конечного m; в) возможностью параллельных конструкций.
Появление грамматически оформленной категории одушевленности в русском языке (вижу стол, но вижу брата; вижу столы, но вижу братьев) легко объясняется внутренними факторами: а) совпадением форм им. падежа и вин. падежа благодаря фонетическим изменениям[297]; б) наличием свободного порядка слов, затруднявших дифференциацию между падежами подлежащего и прямого дополнения; в) наличие синтаксических отношений формы вин. падежа с формой род. падежа (вижу сестру и не вижу сестры). Все эти внутренние импульсы вызывали так называемый Unterscheidungstrieb, т.е. стремление к дифференциации, в результате чего, как средство осуществления этой дифференциации, была использована форма винительного падежа.
296
297
Древние формы