Уже у нас нет Маруси с ее необыкновенными куличами — она вышла замуж. У нас
Нюша, или Анна Матвеевна, девушка шибко грамотная, добродушная, с ленцой и любопытная. Чтобы парализовать ее любопытство, М.А. иногда пишет латинскими буквами:
Ja podosrevaju chto kochka ne otchien sita.
M.
Когда меня долго нет, коты возмущаются:
„Токуйю маму
Выбрассит вяму
Уважающийся Кот
P.S. Паппа Лег спат его
Ря"
А вот записка от необыкновенно озорного и веселого котенка Флюшки, который будто бы бил все, что подворачивалось ему „под лапу". На самом же деле старались Мака и Анна Матвеевна, а потом мне подсовывали на память осколки и письмишко вроде этого:
„Даррагой мами от FluchkE".
Флюшка с Бутоном затевали бурные игры и возились, пока не впадали в изнеможение. Тогда они, как два распластанных полотенца, лежали на полу, все же искоса поглядывая друг на друга. Эти игры мы называли „сатурналиями". Помнится, я спросила Марикиного приятеля — кинематографиста Венцеля, нельзя ли снять их полные грации, изобретательности и веселия игры. Он ответил — нельзя: в квартире нет подходящего освещения, а под сильной лампой, они играть не будут.
Принесенный мной с Арбата серый озорной котенок Флюшка (у нас его украли, когда он сидел на форточке и дышал свежим воздухом), — это прототип веселого кота Бегемота, спутника Воланда („Мастер и Маргарита").
„— Не шалю. Никого не трогаю. Починяю примус…" Я так и вижу повадки Флюшки!
Послания котов чередуются с записками самого М.А.
„Дорогая кошечка,
На шкаф, на хозяйство, на портниху, на зубного врача, на сладости, на вино, на ковры и автомобиль — 30 рублей.
Кота я вывел на свежий воздух, причем он держался за мою жилетку и рыдал.
Твой любящий.
Я на тебя, Ларион, не сержусь."
(Последняя фраза из „Дней Турбиных". Мышлаевский говорит ее Лариосику).
В начале лета 1928 г. я задумала поехать на Волгу в г. Вольск, чтобы отыскать там могилу мамы и брата, умерших от сыпного тифа во время голода в Поволжье. Надо было поставить ограду.
Незадолго до моей поездки проездом из Ленинграда в Тифлис у нас остановилась Марика Чимишкиан. В день ее отъезда позвонил Маяковский и сказал, что он заедет проводить Марику (они старые тифлисские знакомые). В поместительной машине сидел он и киноактриса Ната Вачнадзе. Присоединились и мы трое. Большое внимание проявил В.В. по отношению к Марике: шоколад, питье в дорогу, журналы, чтобы она не скучала. И все как-то очень просто и ласково. По правде говоря, я не ожидала от него этого. Обратно мы ехали молча. Я сказала:
— Что это мы молчим? Едем как с похорон.
Ната и Мака промолчали, а Владимир Владимирович сказал:
— Действительно, как с похорон.
Должно быть, здорово нравилась ему наша Марика!
Путешествие мое на пароходе от Нижнего до Вольска по разлившейся Волге было красиво и приятно. Из окрестных лесов ветер доносил запах ландышей. Дышалось легко и радостно.
К счастью, в Вольске я нашла старую знакомую и из грязных меблирашек „Южный полюс" перебралась к ней в чистый, заставленный цветами уютный домик. „Город обветшал, обтрепался, а сколько умерло, не сосчитать," — пишу я Тате Ляминой в Елатьму.
Переписываю целиком сердитое письмо-телеграмму, присланную мне в Вольск
М.А. 16 июня.
„Полтораста рублей перевел телеграфом, намучившись на телеграфе вследствие чудовищного адреса двойная нумерация поразительна — это двойной номер дома или первый номер дома второй квартиры прелестнее всего загадочное слово румянцева мужчина или женщина дом румянцева или квартира румянцевой или не дом и не квартира а просто лицо которое должно фигурировать денежном адресе выбрасываю это слово безжалостно все целуем подтверди получение денег и пришли сколько нибудь осмысленный адрес Мака."
Вторая телеграмма, посланная из Москвы двумя днями позже, более милостива:
„Домашние тоже соскучились рады что поиски успешны целуют пенаты".
„Пенаты" — это весь комплекс домашней жизни. В первой телеграмме, видно, принимал участие Рогаш, о котором я писала и чей портрет приложила.
Самые ответственные моменты зачастую отражаются в шутливых записках М.А.
Когда гражданская смерть, т.е. полное изничтожение писателя Булгакова стало невыносимым, он решил обратиться к правительству, вернее, к Сталину. Передо мной две записки.
„Не уны… Я бу боро…" — стояло в одной. И в другой: „Папа придумал! И решился"…