«Заснуть мне больше не удастся, это ясно. Но если пролежать в постели еще несколько часов, упиваясь мрачными думами, то насчет арестантских колодок и каторжных цепей можно не беспокоиться — мне наверняка отведут теплое местечко в уютном желтеньком доме. Жаль только, что некому будет меня навещать, ведь все, кому небезразлична моя судьба, отправятся в места не столь отдаленные. Хорошо еще, если Селезневу удастся отвертеться от обвинения в должностном преступлении, но захочет ли он после этого пятнать честь мундира визитами к душевнобольной преступнице?»
В этом месте плавное течение моих мыслей нарушилось.
Селезнев! Он же профессионал! Если есть на свете люди, способные за оставшиеся несколько часов разгрызть тайну смерти Мефодия, то он, скорее всего, входит в круг этих избранных. По крайней мере, он не варился с нами в собственном соку последние трое суток, не перебирал до полного одурения четыре равноправные кандидатуры убийцы, не повторял как заведенный одни и те же доводы «за» и «против», не изучал под микроскопом все известные нам факты. Может быть, именно этого нам сейчас и недостает: профессионального опыта и относительно свежего взгляда.
Махнув рукой на светские условности (не до жиру!), я решительно открыла записную книжку и набрала домашний номер, столь необдуманно оставленный доверчивым Селезневым.
— Да? — спросил он хриплым спросонья и не слишком счастливым голосом.
— Доброе утро, идальго! — Я постаралась вложить в эти слова как можно больше сердечности, дабы смягчить удар, который собиралась нанести. — Ты мне нужен. Не могли бы мы сейчас встретиться?
Последовавшая минута молчания привела меня в совершенно траурное состояние духа. «Вот вам пример мужской непоследовательности, — думала я с горечью. — Сначала человек набивается в друзья, дает понять, что готов свернуть ради тебя горы или на худой конец бросить к твоим ногам капитанские погоны, а потом выясняется, что его приводит в ступор простая просьба о свидании. Казалось бы, что может быть приятнее незапланированной встречи с располагающей к себе девушкой? Так где же она, бурная радость? Или прикажете толковать это молчание как первейший ее симптом?»
— С удовольствием, — мужественно выдавил из себя Селезнев, как видно, подслушавший мои мысли. — Мне подъехать к тебе?
— Нет. У меня тут ночлежка.
— Тогда давай я заеду за тобой и отвезу к себе.
— Тоже не пойдет. Мне нужно подумать, а чай-кофе, лампа под абажуром, фарфоровые слоники и прочие атрибуты мещанского уюта меня расслабляют. Лучше встретимся где-нибудь и погуляем.
— Варька, на улице снег с дождем и собачий холод! Если тебе непременно нужна прогулка, давай покатаемся по городу, — взмолился Селезнев.
— Мне нужна именно пешая прогулка. Ходьба — прекрасное стимулирующее средство для мозгов.
Я чуть ли не физически ощутила, как у Селезнева на языке вертится старая добрая поговорка насчет покоя, ног и дурной головы. Но он себя сдержал. Нет, неспроста я с первой же встречи прониклась к нему таким уважением! У всех моих друзей, вместе взятых, нет и десятой доли его самообладания.
— Хорошо, — сказал он обреченно. — Где встречаемся?
— А где ты живешь?
— Недалеко от Красносельской.
— Тогда перед главным входом в Сокольники. Я имею в виду парк.
— А тебе не далеко будет добираться?
— Нет. Семь минут по проспекту Мира до Рижской и еще примерно столько же по эстакаде.
— Значит, через двадцать минут у главного входа? — уточнил Селезнев.
— Лучше через двадцать пять. Я еще в постели.
Упоминание постели исторгло из груди идальго судорожный вздох, но попрощался он любезно, как истинный аристократ.
Не могу похвастаться, что ускользнула из дома бесшумно, — в ванной на меня упал карниз с занавеской, а на лестничной клетке истошно завизжала беспризорная кошка, которой я, выходя из квартиры, отдавила хвост (я не просила ее устраиваться на ночлег у меня под дверью). Но, по счастью, никто не проснулся. Ровно через двадцать семь минут мой «Запорожец» остановился точнехонько напротив ворот парка. Машины Селезнева там не было. Но не успела я обидеться, как он помигал мне фарами из-за поворота, — наверное, хотел этим сказать, что стоянка в облюбованном мной месте запрещена. Вот она, милицейская душа! Кто еще стал бы обращать внимание на такие мелочи в полчетвертого утра?
Когда я подогнала машину к серому «жигуленку», Селезнев уже стоял на тротуаре — голова втянута в воротник куртки, руки в карманах — вылитая черепаха в дурном расположении духа. Я открыла дверцу и подставила лицо ветру и субстанции, которую несло на нас сверху. Не скажу, что ощущение было приятным, но признавать это вслух я не собиралась.
— Привет, идальго! Славная погодка для прогулки, ты не находишь?
Он промычал в ответ нечто невразумительное, но, как воспитанный человек, помог даме выбраться из машины.
— Здравствуй, Варька. Кажется, я начинаю ощущать себя одним из героев Пашиных рассказов о твоих похождениях.
— Да? И как ощущение?
— Честно скажу: слушать эти истории, сидя в мягком кресле с кружкой пива и воблой в руках, намного забавнее.
Я взяла его под руку и потянула в сторону парка.
— Ничего, в любом положении есть свои приятные стороны.
Селезнев очень удивился:
— В самом деле?
Не желая быть голословной, я привела ему несколько примеров из жизни близких. На это ушло минут пятнадцать драгоценного времени, но настроение у Дона заметно поднялось. Хотя под ногами у нас по-прежнему чавкало и хлюпало, а ветер пригоршнями кидал нам в лица содержимое хлябей небесных, он смеялся так, словно сидел у костра на пикнике в солнечный майский день.
— Знаешь, Варька, собираясь сюда, я ожидал увидеть удрученную деву, нервно ломающую руки и причитающую: «Что же нам делать?» Конечно, пришлось поднапрячь воображение, чтобы представить тебя в таком состоянии, но мне спросонья показалось, что твой звонок — вопль о помощи, дела ваши совсем плохи и ты близка к отчаянию.
— И совершенно правильно показалось!
Он бросил на меня подозрительный взгляд.
— По моим представлениям, девы в беде ведут себя иначе. Во всяком случае, я никогда не слышал, чтобы они заставляли своих спасителей хихикать.
— Я прошла хорошую выучку. Если всякий раз, когда нам случается попасть в беду, я исходила бы слезами, то давно уже померла бы от обезвоживания организма. А смеяться полезно для здоровья. Но если тебя смущает мое поведение, могу немного поплакать.
— Не надо! — испугался Селезнев. — Лучше расскажи, чем я могу тебе помочь.
— Прежде всего, ты можешь меня выслушать. Понимаешь, вся беда в том, что нам никак не удается сузить круг подозреваемых. Четыре равновероятные возможности — это слишком много. У каждого из нас, кроме разве что Генриха, есть свой фаворит, и всякий раз, когда мы пытаемся выкинуть кого-нибудь из списка, начинается базар. Может быть, тебе свежим взглядом проще заметить то, что от нас ускользает, и мы наконец-то избавимся от балласта. Ну а еще я рассчитываю на твой профессиональный опыт. Сам понимаешь, раскрыть преступление за пару часов — для любителей задача непростая.
— Для профессионалов тоже, — утешил меня Селезнев. — Но давай попробуем.
Я пересказала ему события последних полутора суток и наши версии, число которых никак не хотело сокращаться. Идальго выслушал меня с большим интересом, почти не перебивая, только изредка что-нибудь уточнял.
— М-да, — произнес он после недолгого молчания. — Даже не знаю, что и сказать. Видишь ли, профессионалы обыкновенно не распутывают преступления, сидя в кресле или гуляя по парку. Это участь гениальных любителей вроде Эркюля Пуаро или Ниро Вульфа. А мне ближе методы инспектора Крамера или Джеффа.
— Хорошо, тогда расскажи, как бы ты взялся распутывать это преступление.
— Ты имеешь в виду, не познакомься я с тобой? Если помнишь, я еще до нашей встречи догадался, что Подкопаев был на пирушке, устроенной по случаю намечающегося новоселья Генрихом Луцем. Я побеседовал бы со всеми участниками, имена которых мне сообщил Архангельский, ругательски ругая за уборку, отправил бы криминалистов обследовать место преступления, выяснил бы, не пропадал ли в последнее время в московских поликлиниках атропин, а потом на пару со следователем без конца вытягивал из вас показания, сопоставлял их, искал мотивы, логические неувязки, противоречия. Проверил бы, нет ли у кого-нибудь из вас доступа к пресловутому атропину…