Шоколад будет средством получше.
— А заплатить? — крикнул парень за прилавком, и Снейп вздрогнул. Подняв голову, он заметил, что чуть не вышел из магазина с банкой горячего шоколада Кэдбери в руке.
— Прошу прощения, — проворчал он и бросил деньги в направлении кассы — куда больше, чем требовалось.
Он не понимал, почему так торопится. Почему шагает так энергично, вприпрыжку. Он почти (почти) напевал себе под нос, поднимаясь по лестнице к их с Гермионой номеру. Толкнул дверь, когда от ключа-карты на замке зажегся чрезвычайно жизнерадостного оттенка зелёный огонек. Гермионина сторона кровати была пуста, но в ванной горел свет и шумел вентилятор обогревателя. Снейп включил чайник, убавил температуру на термостате и рухнул на кровать, раздумывая, в какой момент будет уместнее разделить её на две отдельных и кто должен это сделать.
Только когда он снова включил телевизор, в его мозгу что-то шевельнулось.
Из ванной не доносилось ни шороха. Снейп резко сел на кровати, весь покраснев от напряжения. Он и не заметил, когда вошёл: все книги были свалены в груду на прикроватной тумбочке, те самые книги, которые Гермиона запихнула в сумку и взяла с собой на экскурсию в особняк. Её рюкзак больше не валялся открытый поверх комода, её дневник больше не лежал на тумбочке. Даже её сторона покрывала была заправлена так туго, больничными уголками, будто Гермиона никогда и не появлялась в этой комнате.
В ванной нет зубной щетки. Зеркало не запотело, занавеска душевой отодвинута, сухая. На туалетном столике — его шапка, вывернутая наизнанку.
— Гермиона? — сказал Снейп. Он звал её, выглянув в коридор, пока кто-то не крикнул в ответ, предлагая ему заткнулся. Он распахнул окна спальни, высунул голову наружу и согнулся, чтобы посмотреть, не ушла ли она опять в одних носках в сад, посидеть и подумать, хотя не мог себе представить, зачем она взяла бы с собой все свои вещи.
— Гермиона? — позвал он тем не менее, но только динамики телевизора откликнулись ему эхом.
Снейп застыл, волосы у него на затылке встали дыбом.
Круглосуточные новости пошли на новый круг, повторяя те же сообщения, что транслировались до его похода в магазин. Он сел на край кровати и увидел Гермиону: лохматая, загорелая, обнажившая в улыбке крупные зубы, она щурилась на него с экрана. И под её лицом большие буквы на голубом фоне: ПРОПАЛА ДЕВУШКА.
— …страдала душевным расстройством, — читал диктор. — Весьма вероятно, что она находится в компании этого человека… — и на экране телевизоре возникло лицо самого Снейпа: фотография с его временных водительских прав, десятилетней давности, ухмыляющаяся, непривлекательная рожа, — Северуса Снейпа. Снейп был ранее арестован и обвинён в…
Снейп выключил телевизор, скорчился на краю кровати, проклиная себя, и дыхание его шипело в тишине.
Но даже в темноте и тишине он по-прежнему видел слова на экране, будто они были там выжжены.
По-прежнему слышал их, будто их вколотили ему в уши.
Разыскивается Гермиона Грейнджер: в последний раз её видели с Северусом Снейпом.
Со злодеем Северусом Снейпом.
С преступником Северусом Снейпом.
С убийцей Северусом Снейпом.
========== В библиотеку! ==========
Удивительно, но Гермиону не держали в комнате под замком в первые дни после возвращения домой, просовывая хлебные корки под дверь и выпуская под неусыпным контролем только в туалет да изредка погладить Косолапку. Не отобрали мобильник (парадоксально было бы, если бы отобрали), не забили наглухо окна. «Тебе двадцать пять», — сказала мама, когда первое потрясение улеглось. Мама не стала объяснять подробнее, но Гермиона уловила два скрытых смысла: во-первых, она достаточная взрослая, чтобы ходить, где ей заблагорассудится, во-вторых, она достаточно взрослая, чтобы не совершать больше глупых поступков.
В общем, выходить из дома ей не запрещалось. Однако Гермиона тем не менее предпочитала сидеть в своей комнате и мало разговаривала с кем-либо. Она, конечно, сообщила родителям основную информацию, вставляя время от времени (больше для себя самой, чем для них): «Я взрослый человек. Я с вами связывалась. Я сама так решила. Со мной всё было в порядке!» Родители вызвали полицию, и незамедлительно явившийся офицер сидел на краю её кровати, уставившись на неё так недоверчиво, будто уж он-то за всю свою жизнь не принимал ни единого необдуманного решения.
Офицер произнёс имя Снейпа, и Гермиона вздрогнула так сильно, что едва расслышала вопрос.
— Что, простите? — сказала она.
— Дело возбуждать будете? — повторил офицер. — Он вам что-нибудь сделал, как-то вас обидел?
— Нет, — солгала Гермиона с таким чувством, будто у неё кишки выдрали. — Ничего он не делал.
Как только офицер ушел, она раскрыла на столе дневник и крепко сжала в кулаке любимую шариковую ручку. В ручке кончалась паста, поэтому на кончик пришлось нажимать так сильно, что след от написанного слова выдавился даже на нескольких нижних страницах.
ПРЕДАТЕЛЬ.
Огромные буквы на всю страницу.
Следующую страницу заняло слово «ЛЖЕЦ».
Она ведь доверяла ему. Она столько ему рассказала, почти всё. Она считала его другом. Отмахивалась от всех мелких несуразностей: ни семьи, ни друзей и — пусть он и утверждал, что занят в академической сфере — никаких реальных доказательств, что у него вообще есть хоть какая-то работа. Снейп ничем ей не навредил, не покалечил её и не совершил ничего противозаконного. По всей видимости, он отбыл свой срок. Он был свободным человеком… которому ничто не мешало появиться в её жизни, втереться к ней в доверие, внушить, что наконец, наконец, она повстречала кого-то, кто понимает, кому не всё равно, кто…
Сидел в тюрьме за убийство.
ПРЕДАТЕЛЯ она сожгла в камине, с полки которого свисал её уже наполовину полный рождественский чулок.
Что-то в ней не поверило диктору новостей. Лицо женщины на телеэкране было странного бело-голубого оттенка и ничего не выражало, будто произносимые ею слова ничего не значили — просто сопроводительные строчки к двум лицам, на которые общественность должна обратить внимание: бедная девушка и чудовище-похититель. Чудовище, которое она поцеловала…
ЛЖЕЦ сгорел дотла.
Была в этом штампе доля правды… ей, пусть и незначительно, стало легче, когда она сожгла написанные слова. Гермиона предпочла бы перестать думать, особенно о том вечере, о том, что она сделала, что она спровоцировала. Она просто оплакивала несуществующего парня, напоминала себе Гермиона, она просто не отошла от того, что выкинул её мозг в Неверном Доме. Она нуждалась в утешении, и Снейп был рядом. А она ведь наблюдала за ним много дней, пытаясь не думать о том, что что-то влечёт её к Снейпу…
«Ещё бы не влекло, — яростно думала Гермиона. — Он же псих».
Видимо, только ей одной не хотелось говорить о Снейпе. Она вдруг обнаружила, что пользуется популярностью на вечеринках — родители брали её с собой на корпоративы и коктейли, хотя Гермиону, собственно, никто не приглашал, и на неформальные встречи в пабах, смотреть регби. Гермиона носила шапки с помпонами и выпитым ею глинтвейном можно было наполнить ванну — такое количество вина плохо бы взаимодействовало с её лекарствами, если бы она принимала свои лекарства. А когда остальные пропускали по несколько стаканчиков тоже, и их лица разгорячались и розовели, вопросы сыпались сами собой.
— Всё это ужасно увлекательно, — сказал доктор Дженкинс, коллега родителей. Это было на первой же после Гермиониного возвращения рождественской вечеринке. Доктор держал в руке уже, кажется, пятый стакан, и пуговицы на его бархатном жилете так и рвались из петель. Гермиона всегда избегала смотреть на его рот: для стоматолога у него были подозрительно плохие зубы. — Беглянка и преступник…
— Я не убегала, — перебила его Гермиона. — Я достаточно взрослая, чтобы принимать самостоятельные решения.
Дженкинс промокнул потный лоб бумажной салфеткой.
— Я помню тебя ещё вот такой. — Он махнул рукой где-то в области своих колен.