— Да это, может быть, просто честность особая?
— Что? Нет, милый мой художник, — это… это честное жульничество. Честное, потому что не виноват я в аппарате моем… Формулы натуры иные, чем формулы живописи, и только в формулах, присущих живописи, — полная ее выразительность, тогда это не болванки натуры, а искусство…
Происходил этот разговор в период подхода Серовым к «Иде Рубинштейн», к «Навзикае».
Передо мной развернулась драма этого замкнутого, напряженного в исканиях Живописи человека, попавшего в заколдованный крут натурализма. И он бросался в крайности; отыскивая материалы для живописи, он попадал на готовые формулы более счастливых, по его мнению, товарищей — от Репина, Цорна до Бакста.
Итак, я в Петербурге.
«Мира искусства», как официальной группы, еще не существовало. Вожди «Мира искусства» девятисотых годов и их друзья вливались в Союз русских художников, — это была организация московская с петербургским отделением.
Разрыв Москвы с Питером был неизбежен, и он назревал.
Издавна москвичи гордились, как филипповскими пирогами, своей «живописностью». Цорновские разводы широчайшей кистью, неисчерпывающие формы, а lа Архипов, броская, густо наслоенная краска а lа Репин — все эти признаки считались хорошим тоном и неотъемлемым достоянием Москвы-реки, а питерцы — жалкие графики, у них больше-таки акварелью балуются — европеизмом щеголяют — это вам, братцы, не «Три богатыря» нашего Васнецова, — говорили ядовито москвичи.
Правда, питерцы иногда и с этой стороны давали им уроки: малявинские «Бабы» девятисотых годов, бывшие одним из крупнейших событий в живописи тех лет, показали еще большую «широту» мазка и большую осмысленность петербуржца Малявина, бывшего в это время близким к «Миру искусства».
Как бы то ни было, для дальнейшего историка москвичи и питерцы вспоминаемого времени, может быть, окажутся «оба лучше», но в данном случае они должны были хотя бы на время разойтись, им было тесно, и они мелочно ссорились.
Пробным камнем для учета будущего раздела была выставка «Салон», организуемая С.Маковским в залах Меншикова. Эта выставка и должна была принять целиком в себя ядро «Мира искусства», старое дягилевское ядро, и расшириться молодежью, из которой можно бы было комплектовать живой материал для вновь возникающего общества.
Маковским же готовился журнал «Аполлон», долженствующий выражать идеологию петербургских художественных кругов.
О затее с «Салоном» узнал я тогда случайно, и я решил повидать Маковского, чтобы предложить ему мое участие на этой выставке.
В огромном, только у письменного стола освещенном, кабинете, утопая в высоком кресле, средневековым силуэтом сидел Маковский.
На поручне кресла свешивалась тонкая, длинноноготная рука с «вечным» талисманом-браслетом.
Будущий «Аполлон» слегка повернул ко мне голову и после ознакомления с целью моего прихода, грассируя, произнес об избранности тех художников, кои удостоятся участия в «Салоне».
Эта комедия снобизма, холодка, рассчитанных улыбок, гримас за вашею спиною у Маковского была наивна, он зачастую срывался, но вообще этот стилик был свойствен ядру «Мира искусства».
Отсутствие богемных, художнических взаимоотношений лишило его членов искренней, профессиональной спайки, благодаря чему часто побочные симпатии играли видную роль при оценке тех или иных участников, на стенах выставок появлялись какие-то вежливые мальчики и дамы, имеющие весьма малое отношение к живописи.
Маковскому я сказал:
— Приезжайте. Посмотрите, может быть, и для такого «Салона» подойдет.
Ушел я обозленный.
Надо отдать справедливость Маковскому в деловитости и организаторстве: на следующий день минута в минуту он был уже среди моих работ.
Тут он изменился, загорелся, сбросил свой сплин. Мне предлагалась целая стена «Салона» для циклов «Африканского» и «Парижского».
Впоследствии при том или ином моем успехе Маковский заявлял с удовольствием окружающим, что это он первый открыл меня. Ну что же, он прав в порядке очереди, но в прессе, на художественной улице это приписывалось целиком Александру Николаевичу Бенуа, и когда академическая пресса со всей желчностью хотела задеть Александра Николаевича, то обычно ушатами этой желчи поливались мои полотна. Вот тебе, Бенуа, получай, — сквозило в этих упражнениях.
На «Салоне» я познакомился с центральными фигурами «Мира искусства» и был ими тепло и участливо принят.
В чем обаяние Дягилева, Бенуа, Сомова, Бакста и ближайших к ним людей?