«Да будет воля Твоя» – так говорит наша эмпирическая личность нашему изначальному я, которое утверждает себя в общественности и далее – в мире, как становящееся божество. Мы являемся богоборцами, пока мы не ведаем, что абсолютное и наше мистическое я есть одно и тоже вечное начало, пока мы не сознаем своей божественной воли и своей извечной жертвы.
Момент богоборчества характеризует мистический анархизм не исчерпывающим образом. Мы настаиваем на том, что мистический анархизм не есть цельное миросозерцание, замкнутое в себе «он является лишь путем к религиозному действию, и в этом отношении его необходимо противопоставить буддизму, который обещает человеку высшее знание в себе самом.»
Если мистический анархизм – путь к религиозному действию, то необходимо признать его путем опасным, кремнистым – в противоположность буддизму, который предлагает путь безопасный «срединный».
«О, братья! – поучает одна из легенд о Будде – в две крайности не должен впадать человек, вступивший на путь! Одна из них в страстях… Другая в собственном истязании… Совершенный, обойдя обе эти крайности, уразумел срединный путь, дающий прозрение, знание, ведущее к успокоению, высшему уразумению, нирване».
Мистический анархизм – путь крайний, на краю бездны; эта бездна опасности заключается в непрестанной возможности принять голос эмпирического я за веление я мистического.
Но остановит ли эта великая опасность индивидуума, если он воистину возжелал свободы?
Наоборот, мы видим, как жадно приникли устами к чаше с ядом некоторые смельчаки: быть может, они погибнут; быть может, он исцелит их. Но возврата нет. Я говорю о тех, кто искусился: я говорю о тех, кто преодолел мещанский скептицизм.
Две тени великих богоборцев витают над европейским миром – Ибсена и Ницше. Они родные братья наших пророков – Достоевского и Вл. Соловьева, этих безумных мятежников, видевших личину богопокорства…
Для кого раскрылись эти великие сердца, кто угадал пророчества, должен – не смущаясь – идти на встречу свободе.
«Религия не может быть чем-нибудь: она вас или ничего», – так утверждал Вл. Соловьев. «Мой лозунг – все или ничего» – так говорит Генрик Ибсен устами Бранда. И тот же Бранд провозглашает, как верховный принцип:
Сопоставляя воистину религиозную формулу Бранда, – «Все или ничего» – с его требованием личного самоутверждения, мы приходим к заключению, что Ибсен искал такого самоутверждения личности, какое желанно с точки зрения анархиста-мистика.
Однако лозунг «все или ничего» понимается часто не как требование полноты личного самоутверждения, а как полнота исповедания. Вот источник нашего разногласия с теми, кто торопливо и подозрительно требует от нас догматического исповедания. Как не похожи эти вопрошатели на мятежного Бранда, который безбоязненно раскрывает свою израненную душу: «я не знаю, христианин ли я, но я твердо знаю, что я человек».
Христиане-ли мы?
Христианин ли Никодим? Не вместе ли с ним приходим мы к Учителю ночью, когда спят дневные ученики, утомленные собственными восклицаниями, «Господи! Господи!». – Не от Учителя разве мы приняли мудрость «должно нам родиться свыше?»
Но т., кто вместе с Брандом другими «обреченными» ищет нового храма на вершине, христиане ли только? Не раскрыло ли свое лицо третье Вечное Начало, освобождающее нас от христианской морали? Не полагается ли начало третьего царства? «Третье – царство великой тайны, – царство, которое должно утвердиться на древе познания и на древе креста вместе, ибо оно ненавидит и любит и то, и другое, ибо начало его живых источников скрывается и в саду Адама и в недрах Голгофы». (Ибсен. «Кесарь и Галилеянин»). Свою идею третьего царства Ибсен пояснил в торжественной речи, произнесенной в Стокгольме в 1887 году.
«Я думаю – сказал он – что теперь действительно близок век, когда политические и социальные понятия перестанут существовать в современных формах, и что из них, тех и других, вырастет нечто новое и единое, и что на первых будет заключать в себе условия для счастья человечества; я думаю, что поэзия, философия и религия сольются и создадут новую категорию и новую жизненную силу, о которой мы, современные люди, не можем составить себе ясного представления… Особенно же я верю в то, что идеалы нашего времени, отживая свой век, обнаруживают явное тяготение возродиться в том, что я в своей драме „Кесарь и Галилеянин“ подразумеваю под „третьим царством“».