Пример менее радикальный: в начале 1980-х годов полудиссидентская студенческая еженедельная газета в тогдашней Югославии решила выступить против неизменно лживых «свободных» выборов. Памятуя об ограничениях, налагаемых девизом «говорить власти правду» («Беда этого девиза вот в чем: он упускает из вида тот факт, что власть не станет слушать, а люди и без того знают правду, как ясно из шуток, которые они отпускают»11), издатели газеты решили не обличать лживость выборов прямо, а говорить о них так, как если бы они действительно были свободными, а их результат не был известен загодя. В день перед выборами они напечатали специальный выпуск газеты с крупно набранным заголовком: «Итоги выборов: коммунисты остаются у власти!» От этого несложного хода неписаный «обычай» разлетелся вдребезги: все мы знаем, что выборы несвободны, только вслух не говорим… Написав о выборах как о свободных, они во всеуслышание напомнили людям об их несвободе.
Во втором сезоне телесериала «Части тела» («Nip-Tuck») пластический хирург Шон узнает, что настоящий отец его сына-подростка Мэтта — Кристиан, его коллега и партнер по бизнесу. Первая реакция героя — взрыв бешенства. Позже, переживая неуспех операции по разделению сиамских близнецов, он примиряется с Крисом и, стоя у операционного стола, произносит следующее: «Никогда тебе не прощу то, что ты сделал. Но мне слишком дорог Мэтт, лучший результат нашего партнерства, и мы не должны это потерять…» Это очевидная, слишком очевидная мысль. Шон мог бы куда более изящно выйти из ситуации, просто сказав: «Никогда тебе не прощу то, что ты сделал». Субъективная позиция, с которой произносятся эти слова, предполагает прощение, принятие — так можно обращаться к тому, с кем уже решил восстановить отношения; Шон говорит слишком длинно, в этом-то и дело. Почему он не останавливается? Вопрос интересный. В Америке тупые телезрители? Нет. Тогда почему же? Быть может, такой знак истинного прощения выглядел бы слишком сильно, слишком ярко, а искренняя банальность как-то разбавляет этот концентрат? «Части тела» — американский сериал, и данный эпизод, вероятно, можно рассмотреть под углом разницы между Европой и Соединенными Штатами. Первый этаж любого здания в Европе называется нулевым, следующий — первым, в Америке же первый этаж — тот, что находится на уровне улицы. Иными словами, американцы начинают считать с единицы, европейцы же знают, что единица уже заменяет собой ноль. Или, выражаясь исторически, они помнят, что началу отсчета должна предшествовать «земля»12, основа традиции, всегда стоящая в самом начале и потому не входящая в отсчет; в Соединенных Штатах — стране, где нет подлинной исторической традиции, которая предваряла бы собой современность, нет и упомянутой основы. В Америке все начинается со свободы, провозгласившей самое себя. Прошлое стерто или перенесено в Европу13. Нехватку основы приходится заменять многословием: Шон не может опереться на символическую основу, которая гарантировала бы, что Кристиан поймет смысл сказанного даже в том случае, если он не будет выражен «в лоб», напрямую.
Таким образом, наша идентичность начинена обычаями. Через их посредство мы демонстрируем и постулируем, что мы действительно существа социальные, хотя зачастую сами себя воспринимаем совсем иначе. В силу присущей им прозрачности обычаи являются проводниками социального насилия. В далеком 1937 году в романе «Дорога на Уиган-Пирс»14 Джордж Оруэлл подчеркивал двусмысленность господствующего левого подхода к классовым различиям:
«Все мы вопием против классовых различий, но очень немногие всерьез хотят отменить их. Здесь перед вами тот важный факт, что всякое революционное мнение частично черпает силу из тайного убеждения, что ничего изменить нельзя… Если речь идет только об улучшении жизни рабочих, всякий порядочный человек, конечно, „за“ … Но, увы, на простом желании, чтобы классовых различий не было, далеко не уедешь. Точнее, желать, чтобы их не было, необходимо, но желание это ни к чему не приведет, если вы не осознаете, что из него вытекает. Нужно взглянуть в глаза тому, что отмена классовых различий означает частичную отмену вас самих. Взять меня, типичного представителя среднего класса. Мне легко сказать, что я хочу избавиться от классовых различий, но почти все, что я думаю и делаю, есть результат классовых различий… Мне придется изменить себя настолько сильно, что в конце концов меня едва ли можно будет узнать».
Оруэлл подчеркивает: радикалы, не будучи в состоянии расстаться со своими обычаями и привычками, оперируют необходимостью революционных преобразований как заклинанием, волшебством, которое позволит достичь противоположной цели — предотвратить реальные изменения. В наши дни академические ученые левого толка, критикующие капиталистический культурный империализм, на деле приходят в ужас при мысли о том, что предмет их исследования может рухнуть. Оруэллу ясно, что в плане идеологической повседневности наш основной подход — издевательское дистанцирование от истинных убеждений:
«Левые, как правило, заблуждаются относительно среднего „интеллектуала“. Из чистой страсти к подражанию он осмеивает то, во что на самом деле верит. В качестве одного примера из множества подобных возьмем кодекс чести частных школ: „командный дух“, „не бей лежачего“ и прочая знакомая трескучая болтовня. Кто над этим не издевался? Кто, причисляя себя к „интеллектуалам“, осмелился бы над этим не издеваться? Но совсем другое дело, если вы сталкиваетесь с человеком, который издевается над этим со стороны; мы также всю свою жизнь браним Англию, но страшно злимся, когда ровно то же самое говорит иностранец…Лишь встречаясь с человеком иной культуры, начинаешь понимать, что собой на деле представляют твои убеждения».
Ничего «внутреннего» в постулируемой Оруэллом настоящей идеологической идентичности нет. Все сокровенные убеждения «овнешнены», воплощены в практиках, касающихся непосредственной материальности моего тела. Мои понятия — о добре и зле, о приятном и неприятном, о забавном и серьезном, об уродливом и прекрасном — прежде всего понятия среднего класса; мои вкусы в чтении, еде, одежде, чувство чести, то, как я веду себя за столом, мои обороты речи, акцент, даже отличительные движения моего тела — все это лежит в сфере обычаев. Сюда же с полным основанием можно отнести и запах. Возможно, ключевое различие между взглядами низших классов и среднего класса состоит в том, как они относятся к запаху. На взгляд среднего класса, низшие классы воняют, их представители моются недостаточно регулярно; отсюда одно из возможных в наши дни определений соседа: сосед — тот, кто воняет. Отсюда значение дезодорантов и мыла: они помогают хотя бы терпеть соседей; своих соседей я готов любить… если они издают не слишком мерзкий запах. По последним сообщениям, в одной из венесуэльских лабораторий ученые создали еще один элемент из описанной серии: в итоге экспериментов с генетическим кодом они получили бобы, съев которые, человек не пускает ветры, то есть не издает зловония и не смущает окружающих. Так что теперь, в дополнение к кофе без кофеина, обезжиренному печенью, диетической коле и безалкогольному пиву у нас есть бобы «без газа»15…
Здесь мы подходим к «сердцу тьмы» в сфере обычаев. Помните многочисленные случаи педофилии, потрясшие католическую церковь? Ее представители, упорно стоящие на том, что такие случаи, сколь бы прискорбны они ни были, суть внутренняя проблема церкви, и выказывающие полное нежелание сотрудничать с полицией и следствием, в каком-то отношении правы. Педофилия католических священников касается не только лиц, которые в силу случайных и не связанных с церковью как институцией биографических причин выбрали профессию священника. Это явление касается католической церкви как таковой, оно встроено в ее деятельность как социосим-волической институции. Оно имеет отношение не к «частному» бессознательному отдельных индивидов, но к «бессознательному» всей институции; это происходит не потому, что институция ради выживания должна подстраиваться к патологическим проявлениям либидо, но потому, что это нужно самой этой институции для самовоспроизведения. Легко представить «правильного» священника (не педофила), который после многих лет служения оказывается вовлеченным в педофилию, поскольку сама логика его институции соблазняет его, толкает его к этому.