Докладчик, с экзальтацией, заканчивает доклад, обрывает видение Срубова:
- Да здравствует Революция! Да здравствует Пролетариат, верный идеям Маркса, Энгельса, Ленина и Троцкого, строящий светлое будущее всего человечества!!!
В зале дружно зааплодировали.
- Да здравствует Мировая Революция!!!
Аплодисменты на секунду взорвались с новой силой, потом пошли на спад и чекисты, гремя стульями, под последние аплодисменты, вставали.
Докладчик на трибуне тоже неистово себе аплодировал.
Чекисты потянулись к выходу.
Сцена 65. Фойе клуба ГубЧК. Интерьер. День. Зима.
Уходя с собрания, Срубов подошел к Клембовской и, улыбнувшись, спросил полуутвердительно:
- Если я не ошибаюсь, пани Ванда, это Скрябин?
- Скрябин. - ответила она, светло улыбнувшись в ответ.
Сцена66.Театр. Интерьер. Зима.
Оркестр запаздывал. Занавес еще опущен. И зрители - сотни глаз, десятки биноклей, лорнетов разглядывали Срубова. Куда не обернешься - блестящий кружочки стекол, глаза, глаза, глаза...От люстры, от биноклей, от глаз - лучи. Их фокус - срубов. А по партеру, по ложам, по галерке волнами ветерка еле уловимым шелестом (закадровые голоса):
- ПредГубЧК...
- Хозяин Губподвала...
- Красный жандарм...
- Первый грабитель...
- Советский охранник...
Нервничает Срубов, вертится на стуле, толкает в рот бороду, усы жует. И глаза его простые человеческие глаза, которым нужны краски, свет, темнеют, наливаются злобой. Усталое его лицо сжимается.
Занавес открывается. Зазвучала музыка Сен-Санса. Балерина танцует “Лебедя”. Закадровый голос Срубова:
- Бесплатные зрители советского театра. Совслужащие. Знаю я вас. Наполовину потертые английские френчи с вырванными погонами. Наполовину бывшие барышни в заштопанных платьях. Шушукаетесь. Глазки таращите. Шарахаетесь как от чумы. А доносы друг на друга пишете? С выражением своей лояльнейшей лояльности распинаетесь на целых писчих листах. Гады. Многие из вас с восторженным подвыванием поют - месть беспощадная всем супостатам... Мщенье и смерть... “Кровью наших врагов обагрим”. И, сволочи, сторонитесь чекистов. Чекисты для вас - второй сорт. Подлецы. Лицемеры. Белоручки подлые. В газетах, теоретически, вы за террор. Признаете его необходимость. А чекиста, осуществляющего признанную вами теорию, презираете. Вы окружаете ореолом героизма террористов, эсеров. Разве Каляев, Сазонов, Балмашев не такие же палачи? Конечно, они делали это на фоне красивой декорации, с пафосом, в порыве. А у нас это будничная работа. А работы-то вы больше всего и боитесь. Не любите вы чернорабочих. Вы любите чистоту везде и во всем, вплоть до клозета. А от ассенизатора, чистящего его, отворачиваетесь с презрением. Все вы от черносотенца до социалиста оправдываете существование смертной казни. А палача сторонитесь, изображаете звероподобным Малютой. О палаче вы всегда говорите с отвращением. Но я говорю вам, сволочи, что мы, палачи, имеем право на уважение...”
Поднял бинокль, стал рассматривать балерину.
Вдруг, при очередном повороте лицо балерины изменилось. Волосы посветлели. Глаза полоснули синевой. Вместо чернявой худосочной балерины танцевала умирающего лебедя расстрелянная Синеглазка.
Срубов вскочил, пошел к выходу.
Глаза, бинокли, лорнеты - в спину, с боков, в лицо.
Не заметил, что громко сказал, как камень бросил:
- Суки!
И плюнул.
Сцена 67. Квартира Срубова. Павильон. Ночь. Зима.
Домой пришел бледный, с дергающимся лицом.
Старуха-мать в черном платке, открывшая дверь, пытливо-ласково посмотрела в глаза:
- Ты болен, Андрюша?
У Срубова бессильно опущены плечи. Взглянул на мать тяжелым, измученным взглядом, глазами, которым не дали красок и света, которые потускнели и затосковали:
- Я устал, мама.
Пошел в спальню и на кровать лег сразу же. Мать гремела в столовой посудой. Глаза Срубова закрывались с трудом. В ореоле красно-синего сияния.
Сцена 68. Сон Срубова. Глюк-машина. Мультипликация.
Видит Срубов во сне огромную машину. Много людей на ней. Главные машинисты на командных местах, наверху, переводят рычаги, крутят колеса, не отрываясь смотрят вдаль.
Один перегнулся через перила мостков, машет руками, кричит что-то работающим ниже и все показывают вперед.
Нижние грузят топливо, качают воду, бегают с масленками. Все черные от копоти.
И в самом низу, у колес, вертятся блестящие диски-ножи. Около них сослуживцы Срубова - чекисты.
Вращаются диски в кровавой массе.
Срубов пригляделся - черви.
Колоннами ползут на машину, мягкие красные черви. Ножи их режут и режут. Сырое красное тесто валится под колеса, втаптываются в землю. Чекисты не отходят от ножей.
И вдруг черви превращаются в коров. А головы у них человечьи. Коровы с человечьими головами, как черви ползут и ползут. Автоматические ножи-диски не успевают их резать.
Чекисты их вручную колют ножами в затылки. И валится, валится под машину красное мясо.
А у одной коровы глаза - СИНИЕ-СИНИЕ, и хвост - золотая коса человечья. Лезет к Срубову.
Срубов ее между глаз Ножом.
Нож увяз. Из раны кровью и мясом так и пахнуло в лицо.
Срубову душно. Он задыхается.
Падает.
А над ним грохочет машина. А над машиной красный тяжелый бархатный флаг трепещет как в бурю.
А корова с синими глазами склонилась над ним и лижет его лицо мягким языком - жалеет.
Срубов кричит в ужасе:
- Мама!!!
Сцена 69. Квартира Срубова. Павильон. Ночь. Зима.
Срубов кричит в ужасе:
- Мама!!!
На столике возле кровати в тарелке две котлеты, кусок хлеба и стакан молока.
Срубов смотрит на столик и плаксиво кричит:
- Мама, мама, зачем ты мне поставила мясо?!
Но старуха спит и его не слышит. Срубов снова:
- Мама!
Против постели трюмо. В нем бледное лицо с острым носом.
Огромные испуганные глаза, всклоченные волосы и борода. Срубову страшно пошевелиться.
Шаркает больная нога маятника. Хрипят часы. Срубов холодеет, примерзает к постели, дергаясь при каждом ударе часов. Они бьют три раза.
Двойник напротив. Бездушный взгляд настороже. Он караулит.
Срубов снова хочет позвать мать. Но голоса уже нет. Получается хриплый шепот, обрывающийся сипом:
- Мама!
И тот, другой в зеркале, тоже беззвучно шевелит губами.
Сцена 70. Квартира Срубова. День. Зима.
Мать Срубова, бледная старуха, с черными глазами, в черном платье и черном платке в темной прихожей говорит сыну:
- Андрюша, Ика Кац расстрелял твоего папу, и ты сидишь с ним за одним столом?
Андрей ладонями рук ласково касался лица матери, шептал:
- Милая моя мамочка, мамулечка, об этом не надо говорить. Не надо думать. Дай нам еще по стакану кофе.
Поцеловал щеку и пошел в столовую.
В столовой Ика Кац чувствовал себя неудобно и потому постоянно говорил, позванивая ложечкой в стакане, внимательно разглядывая свою руку.