Тррраааххх!
Тащили.
- Господи помилуй. Невинно погибаю!
Трррааааххх!
Тащили.
- Умоляю: пощадите!
Тррраааххх!!!
Тащили.
Ванька Мудыня, Семен Худоногов, Наум Непомнящий мертвенно-бледные, устало расстегивающие полушубки, с рукавами, покрасневшими от крови.
Алексей Боже с белками глаз, воспаленными кровавым возбуждением лицом, забрызганном кровью, с желтыми зубами в красном оскале губ, в черной копоти усов.
Ефим Соломин с деловитостью, серьезный и невозмутимый, трущий под носом, сбрасывающий с усов и бороды кровяные запекшиеся сгустки, поправляющий разорванный козырек, оторвавшийся наполовину от зеленой фуражки с красной звездой.
Закадровый голос Срубова:
- Разве этой интересной ЕЙ - Революции - это ЕЙ необходимо только заставить одних убивать других, приказывать умирать другим. И только. И чекисты и я сам, Срубов, и приговоренные одинаково ничтожные пешки в большой игре Мировой Революции, маленькими винтиками в этом стихийном беге заводного механизма. На этом заводе уголь и пар - ЕЁ стихийная сила. Хозяйка здесь ОНА - Революция - жестокая и прекрасная.
Молодой красавец - гвардеец не хотел раздеваться. Кривив тонкие, аристократические губы, сказал:
- Я привык, чтобы меня раздевали холуи. Сам не буду.
Наум Непомнящий злобно ткнул его в грудь дулом нагана:
- Раздевайся, гад!
Офицер раздраженно:
- Давайте холуя!
Непомнящий и Худоногов схватили упрямого за ноги, свалили.
Рядом почти без чувств генерал Треухов. Хрипел, задыхался, в горле у него шипело, словно вода уходила в раскаленный песок. Его тоже пришлось раздевать.
Соломин плевался, отворачивался, когда стаскивал штаны с красными лампасами:
- Тьфу, не продохнешь. Белье-то како обгадил гад.
Гвардеец раздетый, стал, сложил руки на груди и не шагу. Заявил с гордостью:
- Не буду перед всякой мразью вертеться. Стреляй в грудь русского офицера:
Отхаркался Худоногову в глаза.
Худоногов, в бешенстве, сунул в губы офицеру ствол маузера и, ломая белую пластинку зубов, выстрелил.
Офицер упал навзничь, беспомощно дернув головой и махнув руками. В судорогах заиграло мраморное тело атлета.
Сцена 41. Воспоминания Срубова о лошади. Натура. День. Лето.
Могучий жеребец, путаясь в постромках, бился на улице с переломанной ногой. Мышцы судорогой играли на его белом, мраморном теле.
Сцена 42. Расстрельный подвал ЧК. Павильон. Ночь. Зима.
Худоногов рукавом стирал с лица плевок.
Срубов сказал Худоногову:
- Не нервничать! - и властно, раздраженно остальным: - Следующую пятерку. Живо! Распустили слюни.
В пятерке оказалось две женщины и прапорщик Скачков. Он так и не перерезал себе вены, уже голый, все держал, вертел в руке маленький осколок стекла.
Полногрудая, вислозадая дама с высокой прической дрожала, не хотела идти к “стенке”. Соломин взял её под руку:
- Не бойсь, дорогая моя. Не бойсь, красавица моя. Мы тебе нечё не сделаем. Вишь, туто-ка и друга баба.
Голая женщина уступила одетому мужчине. С дрожью в холеных ногах у щиколоток, ступала она по теплой слизи пола. Соломин вел её осторожно, с лицом озабоченным.
Другая - высокая блондинка. Распущенными волосами прикрылась до колен.
Глаза у неё СИНИЕ. Брови густые, темные. Она совсем детским голосом и немного заикаясь:
- Если бы вы знали, товарищи, жить как хочется. ЖИТЬ!
И синевой глубокой на всех льет.
Чекисты не поднимают револьверы. У каждого глаза - угли. И видят они только её...
... торчащий из распущенных волос сосок идеальной груди...
... пушистый лобок у схождения стройных развитых ног...
...синие до невозможности глаза...
Комендант жевал потухшую папироску, забыв отдать команду.
Неподвижно стояли пятеро с закопченными револьверами. Глаза у всех неотрывно на неё.
Стало тихо. Испарина капала с потолка и об пол разбивалась со стуком.
Запах крови будил в Срубове звериное, земляное. Закадровый голос Срубова:
- Зачем все это? Схватить, сжать эту синеглазую. Когтями, зубами впиться в неё. Захлебнуться в соленом угаре... Но ТА, которую я люблю - Революция, ОНА тоже здесь. Хотя какое бы то ни было противопоставление Революции и этой Синеглазой немыслимо, абсурдно!
Срубов решительно два шага вперед.
Из кармана вынул черный “браунинг” и выстрелил...
... прямо между темных дуг бровей, в белый лоб никелированную пулю.
Женщина всем телом осела вниз, вытянулась на полу.
На лбу, на русых волосах змейкой закрутились кровавые кораллы.
Срубов не опускал руки.
Полногрудая рядом свалилась без чувств.
Над ней нагнулся Соломин и тупой пулей нагана сорвал крышку черепа с пышной прической.
Срубов браунинг в карман, отошел назад.
В темном конце подвала трупы друг на друга лезли к потолку. Кровь от них в светлый конец ручейками.
Сцена 43. Видение Срубова №1. Павильон и мультипликация.
В дурманящем тумане все покраснело. Все, кроме трупов. Те - белые.
На потолке красные лампы.
Чекисты во всем красном. А в руках у них не револьверы - топоры.
Не трупы падают - березы белоствольные валятся. Упругие тела берёз. Упорно сопротивляется их жизнь.
Рубят их чекисты - они гнутся, трещат, долго не падают, а падая, хрустят со стоном. На земле дрожат умирающими сучьями.
Сбрасывают красные чекисты белые бревна в красную реку.
В реке вяжут плоты.
А сами рубят, рубят.
Искры огненные от ударов.
Окровавленными зубами пены грызет кирпичные берега красная река.
Вереницей плывут белоствольные плоты. Каждый из пяти бревен. На каждом пять чекистов.
С плота на плот перепрыгивает Срубов, распоряжается-командует.
А потом, когда ночь, измученная красной бессонницей, задрожала внутренней дрожью, кровавые волны реки зажглись ослепительным светом. Красная кровь вспыхнула ослепительной, сверкающей лавой. Земля колебалась. Извергаясь грохотал вулкан.
Сверкающей лавой затоплены дворы, затоплены улицы, затоплен город. Жгучая лава все льется и льется.
На недосягаемую высоту выброшен Срубов огненными волнами. Слепит глаза светлый сияющий простор за кромкой лавы.
Твердо, с поднятой головой, стоит Срубов в громе землетрясения, жадно вглядываясь в даль, срывает шапку с головы и, с порывом вытолкнув руку с шапкой вперед, кричит, перекрывая грохот вулкана:
- Да здравствует мировая Революция!!!
Сцена 44. Город. Натура. Ночь. Зима.
Бледной лихорадкой лихорадило луну. От лихорадки и от мороза дрожала луна мелкой дрожью. И дрожащей, прозрачно-искристой дымкой вокруг её дыхание. Над землей оно сгущалось облаками грязноватой ваты. На земле же дымилось парным молоком. Казалось город безмятежно спал.
Сцена 45. Двор ГубЧК. Натура. Ночь. Зима.
На дворе, в молоке тумана, горбились ярко-синие снежные сугробы. В синем снегу, лохмотьями нависшими на подоконники и свисавшие с крыш, посинели промерзшие трехэтажные многоглазые стены.
И в бледной лихорадке торопливости лица двоих в разных желтых полушубках, стоящих на грузовике, опускающих в черную глотку подвала петли веревок, ждущих с согнутыми спинами, и с вытянутыми вперед руками.
Подвал вдыхает и кашляет:
- Тащи-ти-и-и!
И выдохнутые, выплюнутые из дымящейся глотки мокротой, слюной тягуче кроваво сине-желтой, теплой, тянутся на верёвках трупы.