Версия Ксавье де Местра отразилась в «Русской истории» Сергея Глинки, вышедшей тремя изданиями в конце 1810 — начале 1820‑х гг. Дочь «венгерца», сосланного в Сибирь, «три года неотступно просила, чтобы отпустили ее в Петербург <…> В странствии своем, борясь с различными бедствиями, она непрестанно повторяла: Жив Бог, жива душа моя! <…> Александр I изрек помилование отцу за добродетели дочери его. Лупалова удостоилась воззрения Императрицы Марии Федоровны. На помощь нежной дочери спешили все сердца, умеющие ценить и чувствовать силу любви и добродетели»[17].
Даже этот беглый обзор позволяет детализировать давнее наблюдение Л. И. Поливанова о сходстве «известного рассказа» о Параше-Сибирячке и заключительных сцен КД, варьирующееся в работах современных авторов[18]. В повести де Местра (и сочинении Сергея Глинки) заслуживает внимания появление на сцене фигуры императрицы-матери, на встречу с которой героиня «Юной сибирячки» идет в своем обиходном платье (ср.: — И как же вам ехать в дорожном платье? <…> Камер-лакей объявил, что государыне угодно было, чтоб Марья Ивановна ехала одна, и в том, в чем ее застанут — VIII: 373); в романе Коттен — политический характер преступления, совершенного отцом Елизаветы, а также то обстоятельство, что, направляясь в Петербург, она случайно попадает именно в то место, где находится монарх (ср.: Марья Ивановна благополучно прибыла в Софию и, узнав, что Двор находился в то время в Царском Селе, решилась тут остановиться — VIII: 371). Сама же царскосельская тема КД отзывается новому сюжетному повороту в ‘Парашином тексте’, получившему развитие в ряде историй о хожениях ко Двору, предпринятых в Александровскую эпоху по примеру реальной или книжной Сибирячки[19].
В середине 1810‑х гг. некий крестьянин, явившийся «в бедном рубище» из Оренбурга для того, чтобы подать прошение вдовствующей императрице Марии Федоровне, «услышал слово благости из священных уст ее»; Федор Глинка, описавший этот эпизод со ссылкой на аналогичный прием, оказанный императрицею «известной добродетельной девице Лупаловой», включил его в главу о Павловске, резиденции Марии Федоровны: возвращаясь с прогулки, она застает «у крыльца палат людей, которые пришли или взглянуть на государыню, или поклониться, или повергнуть к стопам ее челобитные свои»; «<в> будни вход всякому открыт: тут не по платью встречают»[20].
Здесь мотив августейшей милости тесно связывается с «гением места», обеспечивающим неформальную атмосферу, в которой проходят свидания государыни с подданными. В данном контексте Павловск предстает редупликацией Царского Села — излюбленной летней резиденции Екатерины II, где «она расставалась со скипетром и державою, покоилась от трудов…»[21] и где, по многочисленным свидетельствам (см., среди прочих, мемуары Ф. Н. Голицына, Ф. П. Толстого, А. Е. Лабзиной), нечаянные встречи императрицы с прогуливающимися обывателями были в порядке вещей. Рефлексы этой традиции окрашивали некоторые периоды царствования ее старшего внука[22], на что был сделан расчет двадцатилетней Александрой Ишимовой (в будущем известной писательницей и издательницей). В январе 1825 г., «прочитав незадолго перед тем книгу о Параше-Сибирячке» (т. е. повесть де Местра), она приехала из города Кемь (Архангельской губернии) в Петербург с целью лично подать государю просьбу ее отца, сосланного в Соловецкий монастырь.
Вместе с братом она отправилась в Царское Село, «любимое местопребывание императора Александра Павловича. <…> Мы слышали, что государю подают просьбу в саду во время прогулки его по тем аллеям, которые и зимою очищались как летом. К нам подходили разные господа, вероятно, полицейские чиновники, и спрашивали, не хотим ли мы подать просьбу государю, и советовали не делать этого, потому что государю это всегда бывает неприятно. <…> Мы так долго ходили, что я начала уже терять надежду на счастливую встречу…» Наконец, они увидели «стройный, почти юношеский стан и прекрасное, полное приветливости лицо государя» (несмотря на то, что «было очень холодно, более 15 градусов», он гулял «без шинели, в одном гвардейском мундире»). Император «не допустил» Ишимову упасть на колени, выслушал ее и сказал: «А! Я не могу принять Вашей просьбы здесь, потому что если я приму у Вас, то мне надобно будет принять у 500. Но вот тут близко есть почтовая контора в Софии, отдайте эту просьбу там, и я получу ее». Когда на следующий день брат Ишимовой отнес пакет в софийскую контору, выяснилось, что император уже трижды посылал за ним. «Через несколько времени объявлено было, что отцу моему вместо Соловецкого монастыря дозволяется жить в городе Архангельске»[23].
17
18
См.: А. С. Пушкин.
19
Это явление, весьма любопытное в целом ряде отношений, никогда не подлежало обследованию. Сколько нам известно, первой из тех, кого вдохновил прецедент, созданный Прасковьей Луполовой, была ее тезка — «девица Прасковья Савченкова». В конце 1808 или начале 1809 г. она явилась «пешком из Сибири» в Петербург «для исходатайствования свободы отцу ее»; «в знак благоволения к сему ее подвигу» император повел возвратить «оного Савченка на прежнее жительство» (Князь А. В. Лобанов-Ростовский, «Повеления Александра I — князю Алексею Борисовичу Куракину»,
20
Федор Глинка.
21
П. Сумароков.
22
См., напр., в мемуарах Софи Шуазель-Гуфье (
23
Е. В. Чистякова, «Автобиография А. О. Ишимовой»,