— Деньги, что ж, неплохая основа для будущей вербовки, — констатировал Гопф-Гойер.
— Можно вопрос, Генрих? — оживился Рудель.
— Конечно, Мартин.
Петр напрягся под пристальным взглядом оберлейтенанта, интуитивно почувствовав исходящую от него опасность. И не ошибся. Рудель не испытывал тех восторгов, что переполняли Самутина, и, сохраняя надменный тон, спросил:
— Господин Петренко, не могла ли ваша щедрость вызвать подозрений у Борисова и Кузьмина?
— И привлечь внимание контрразведки? — присоединился к нему Райхдихт.
— Полагаю, нет. В противном случае я бы здесь не сидел, — решительно заявил Петр.
Ответ, похоже, не удовлетворил Руделя; последовал следующий вопрос:
— На чем основана такая ваша уверенность?
— На хорошей легенде: офицер службы тыла, занимающийся заготовками, — лучше не придумать. Это позволяло свободно передвигаться по прифронтовой полосе, легко знакомиться, а лишняя копейка в кармане развязывала язык даже немому. У нас, извините, у них в России, на халяву выпить и пожрать любят и сапожник, и начальник, — и, повернувшись к Самутину, Петр не преминул отметить того. — Особо я благодарен Петру Алексеевичу; изготовленные им документы выдержали все проверки.
— Я что, делаю все, что в моих силах, — пробормотал Самутин и бросил взгляд на Гопф-Гойера.
Тот благосклонно кивнул головой и вернулся к началу разговора:
— Господин Петренко, как вы можете охарактеризовать ваши отношения с Борисовым и Кузьминым?
— Дружескими их не назовешь, но товарищескими — можно, — пояснил Петр.
— Кто из них более уязвим в вербовочном плане?
— Пожалуй, Борисов. Любит выпить и потащиться за юбкой.
— Как он относится к советской власти?
— Себя любит больше, чем ее.
— Это хорошо, — заключил Гопф-Гойер и, обращаясь, к присутствующим, спросил: — Есть еще вопросы, господа?
Вопросов не последовало. Гопф-Гойер поднялся с кресла, прошел к сейфу, достал сто марок и объявил:
— Господин Гальченко, вы заслужили эту награду! Верю и надеюсь — она не последняя!
Петр подскочил из кресла и, щелкнув каблуками, гаркнул:
— Служу великой Германии и ее фюреру!
Гитлеровцы тоже поднялись и дружно вскинули руки в фашистском приветствии. Завершая встречу, Гопф-Гойер, похлопал Петра по плечу и барственно заметил:
— Город и дамы в вашем распоряжении. Господин Самутин, позаботьтесь.
— Непременно, — заверил тот.
— В таком случае вы и господин Петренко свободны, — отпустил их Гопф-Гойер.
Покинув кабинет, Петр, пользуясь благодушным настроением Самутина, поинтересовался:
— Ну как, Петр Алексеевич, какие у меня перспективы?
— Все по уму. Молодец, лишнего ничего не брякнул. Мы с тобой еще не такие дела сварганим! — ликовал Самутин; еще бы — его протеже произвел самое благоприятное впечатление на начальство.
Для Петра такой настрой фашистского холуя был важен. Во многом со слов Самутина у Гопф-Гойера и остальных гитлеровцев формировалось мнение о нем, поэтому вовсе не лишним было поделиться наградой. Он достал из кармана деньги. Алчный огонек, вспыхнувший в глазах Самутина, подсказал, что мелочиться не стоит. Не считая, Петр щедрой рукой отвалил половину и предложил:
— Вот возьми, Алексеич.
— Э-э, ты это кончай, — вяло возразил тот.
— Возьми-возьми.
— Себе-то оставь.
— Хватит, не будем считаться. Я добро помню. Ты мне жизнь два раза спас. Первый — когда из лагеря вытащил. И потом, когда красные документы проверяли, я тебя не раз добром вспоминал. Первоклассная липа!
— Ну, если только так. А липы, запомни, я не делаю, — ворчливо заметил Самутин и торопливо сгреб деньги.
— Извини, Алексеич, если обидел. Готов искупить вину.
— Да ладно.
— Не, с меня причитается. Есть тут приличный кабак? — Петр продолжал разыгрывать перед ним роль осчастливленного начальственной благодатью.
— Найдется. Вечерком прошвырнемся, а сейчас у меня дела, — свернул разговор Самутин и направился к себе в кабинет.
В восемь часов в выходном костюме и обильно политый одеколоном он зашел в комнату Петра, скептически оценив его гардероб, посоветовал поменять рубашку и галстук. После этого они отправились в город. Далеко идти не пришлось. Ресторан «Услада» располагался в трех кварталах от общежития группы.
Бывший очаг культуры, клуб «Горняк» по улице Нагорной, теперь, можно сказать, стал общественной уборной. Все то человеческое дерьмо, которое в советские времена пряталось по темным закоулкам, всплыло наверх и напропалую прожигало жизнь в бывшем актовом зале, где водка и самогонка лились рекой. На втором этаже, в кабинетах культпросветработы и агитпрома, девицы легкого поведения стахановскими методами, в три смены, наверстывая упущенное, просвещали и агитировали за свободную любовь прислужников «нового порядка» и их хозяев.