— Мне признаваться не в чем. За меня скажут ребята. Я за чужие спины не прятался, а оружие в бою добыл.
— Ты эти частушки пой кому-нибудь другому. Говори правду, если жить хочешь! — напирал Макеев.
— Не пугай — пуганый. Я свой испуг на той стороне фронта оставил.
— Смелый, говоришь?
— Побываешь в моей шкуре — поймешь.
— Чего-о? Тоже мне овца нашлась. Я твое шпионское мурло насквозь вижу.
— Что? А ты кору с деревьев жрал? А ты воду с кровью хлебал? А ты…
— Молчать! Хорош на жалость давить!
— Жалость? У меня ее не осталось. Суки! Детей, детей — гусеницами… — и, уронив голову на грудь, Петр как заведенный твердил. — Ненавижу!.. Ненавижу!..
Макеев, поигрывая желваками на скулах, достал из пачки новую папиросу, прикурил от фитиля и, постреливая колючим взглядом в Петра, ждал, чем все закончится. После такого навала гитлеровские агенты обычно ломались и начинали просить о пощаде. Расчет на то, что упрямый интендант поплывет, не оправдался, сжавшиеся в плотную складку губы и сама его фигура выражали молчаливый протест. Поняв, что от Прядко ничего не добиться, Макеев распорядился:
— Сержант, в холодную его!
— Есть, товарищ лейтенант!
Дроздов вскинул автомат и рыкнул:
— Встать!
Петр, окатив Макеева ненавидящим взглядом, с трудом поднялся с чурбака.
— Руки за спину! Шаг в сторону — попытка к побегу. Стреляю без предупреждения! — гвоздил его своими командами сержант.
Все происходящее казалось Петру кошмарным сном. На ставших непослушными ногах Петр выбрался из блиндажа и страшился взглянуть на своих бойцов. Растерянные, недоуменные взгляды бывших подчиненных были невыносимы; пряча от них глаза, он прибавил шаг.
— Тише, штаны порвешь! — рыкнул за спиной сержант.
— За свои трясешься? — буркнул Петр.
— Чего-чего?
— Они у тебя последние?
— Поговори мне, быстро пулю схлопочешь.
— Побереги для фрицев.
— Заткнись, шкура фашистская! — прикрикнул сержант, и ствол автомата уперся в спину Петра.
Петр промолчал. Оловянные глаза конвоира говорили о том, что этот истукан, не раздумывая, может нажать на курок. Обойдя стороной артиллерийскую батарею, они вышли на узкую тропинку. Вскоре она резко пошла вниз. Ноги скользили по схваченной легким морозцем земле, и им пришлось двигаться черепашьим шагом.
Окрик «Стой, кто идет?» заставил их остановиться.
Из-за угла сарая показался часовой, узнав сержанта, уныло произнес:
— Цэ ты, Степан?
— А хто ж еще.
— Я думав, шо смена.
— Притопает, куды денется, — буркнул сержант. — Принимай жмурика.
— Хто такой?
— Шпион.
— Вот же, гад, а с виду не скажешь.
— Фрицы не дураки, знают, кого засылать.
— А ты их видел, крыса тыловая? — не сдержался Петр и тут же получил прикладом в спину и полетел на землю.
— Я тебе покажу — крыса! Сволочь недобитая! — взбеленился сержант и заорал на часового: — Че стоишь? Открывай!
— Щас, — засуетился тот и, громыхнув засовом, распахнул дверь в сарай.
Из него пахнуло запахом сена. Петр приподнялся, новый удар сапогом в спину швырнул его в темный провал. Пролетев несколько метров, он врезался в стену и сполз на пол. Перед глазами поплыли разноцветные круги, а в ушах застучали тысячи невидимых молоточков. Сквозь их звон донеслись жалобный скрип ржавых дверных петель и сухой лязг засова. Затем все стихло.
Вязкая, словно глина, тишина обволокла Петра. Он без сил распластался на земляном полу и остановившимся взглядом уставился в дырявую крышу. Робкие солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь щели, придавали всему окружающему ирреальные очертания. Таким же ирреальным ему представлялось все, что произошло за последний час. За стенами сарая своим чередом шла полная лишений и страданий фронтовая жизнь. Но все-таки жизнь, которой продолжали жить сорок шесть его бывших подчиненных, но не он. Из-за какого-то маньяка-особиста, помешанного на шпионах, его безжалостно вычеркнули из нее и отбросили за черту, из-за которой не было возврата.
«Почему? По какому праву?» — терзался Петр.
Сухой кашель заставил его встрепенуться. Он поднял голову и увидел перед собой бледное лицо-маску. На месте глаз зияли темные провалы, а над щелью рта топорщились буденовские усы. Они пришли в движение и, как сквозь вату, до Петра донеслось:
— Как ты?
— Живой, — непослушным языком ответил он.
— Ну, слава богу.
— Лучше бы подох.