— Все, дармоеды, хорош жрать! — прикрикнул он.
Ему поддакнул часовой:
— Добро только переводим, — и приказал: — Встать, гады! К стенке!
Петр опустил на землю миску с ложкой и отступил назад, его примеру последовали остальные. Раздатчик сгреб посуду в вещмешок и двинулся к выходу. Вслед за ним покинул сарай и часовой. Перед тем как захлопнуть дверь, он с презрением бросил:
— Живите пока, жмурики.
— Сука тыловая, — сквозь зубы процедил бывший шахтер.
Тяжело вздохнув, Петр возвратился на место, с головой зарылся в сено и попытался уснуть. Несмотря на свинцовую усталость, сон не шел, одна и та же мысль «За что? По какому праву?» раскаленным гвоздем жгла мозг. Так же, как и он, не могли уснуть соседи; из их углов доносились шорохи, приглушенные всхлипы и тяжелые вздохи. Петр потерял счет времени, когда за стеной сарая снова раздались шаги. Он прислушался — шли несколько человек.
«Расстреливают на рассвете», — обожгло его, и предательская слабость разлилась от живота к ногам.
О том же подумал бывший шахтер и мрачно обронил:
— Кажись, по нашу душу.
— Не хочу, не хочу! — взвизгнул молоденький боец.
После короткой возни над засовом дверь в сарай распахнулась, и на пороге возникла сутулая фигура. Лунный свет упал на лицо.
— Сычев? Ты? — не поверил своим глазам Петр.
В его голосе смешались радость и облегчение. Ответ Сычева заглушил скрип ржавых петель. Дверь захлопнулась, и сарай снова погрузился в кромешную темноту.
— Серега, двигай сюда, — позвал его Петр.
Тот, громыхнув попавшей под ноги жестянкой, пробрался к нему и опустился рядом. Несколько минут прошли в тишине. Первым заговорил Сычев:
— Кажись, отвоевались, Иваныч? Кто бы мог подумать, что так все кончится.
— М-да, — не нашелся, что ответить, Петр.
— Неужели копец?
— Ты это брось, еще поживем.
— До утра, а потом перед строем шлепнут.
— Погоди хоронить себя. На одном Макееве свет клином не сошелся, разберутся.
— А-а-а, — Сергей безнадежно махнул рукой. — Все они одним миром мазаны. Им везде враги мерещатся.
— Есть еще наши ребята, и они свое слово скажут.
— Кто их слушать-то будет… У Макеева одна бумага все перевесит, — потерянно произнес Сычев.
— Туфта это, — отмахнулся Петр.
— Не, ни туфта, Иваныч. Там такая бумага — не отвертишься!
— Какая? Чья?
— Эта… как ее… Ориентировка.
— Ориентировка? От кого?
— Погоди, Иваныч, не сбивай. Кажись, от Рязанова. Нет, Рязанцева.
— Да хрен с ней, с фамилией. Кто такой?
— Начальник особого отдела шестой армии.
— Начальник особого отдела? — спину Петра обдало холодом.
То, что сейчас он услышал, не походило на театральную сцену с потрясанием бумагами и папкой, которую перед ним разыграл Макеев. Ориентировка — это тебе не донос сверхбдительного красноармейца; по ней без всякого следствия и суда ставили к стенке. Теперь Петра терзал только один вопрос, какое отношение она имела к нему, и он насел на Сычева:
— Что в ней написано? Что?
— Щас, щас… — вспоминал тот. — Э-э, принять меры по задержанию этих, ну, агентов немецко-фашистских разведорганов и пособников.
— Агентов? Пособников?
— Так было написано.
— Дальше, дальше.
— И… и там были наши фамилии.
— Чего-о? Наши? Ты с ума сошел, Сычев?
— Лучше бы сошел.
— Нет, постой-постой, Серега! Такого не может быть. Не может быть! — не мог поверить Петр в это обвинение.
— Што годить, Иваныч? Я своими глазами видел. Макеев мне той бумажкой всю рожу изъелозил.
Сычев продолжал что-то говорить, а у Петра голова шла кругом. Несколько минут назад у него еще теплилась надежда, что от нелепых обвинений Макеева в предательстве рано или поздно ничего не останется, а его примитивный прием с мифическим заявлением являлся лишь средством психологического давления. Теперь же, когда выплыла ориентировка какого-то там Рязанцева, положение стало безнадежным.
— Не, Серега, этого не может быть. Тебя на испуг брали, мало ли Сычевых и Прядко, — цеплялся за соломинку Петр.