Выбрать главу

Он поднимает голос и против установлении Первого литовского статута, который предусмотрел выделение женщинам в качестве приданого части наследства. Критика всевластия женщин в трактате Литвина была, вероятно, направлена и против вдовствующей королевы-матери Боны, от опеки которой Сигизмунд II Август мечтал избавиться.

Михалон, выразив формальное сочувствие к «бедным» женщинам, содержимым татарами взаперти, бесправным и принуждаемым к нелегким домашним работам, тем не менее не может не позавидовать постоянству, послушанию, согласию друг с другом, равнодушию к наложницам и целомудренности татарских жен, с одобрением отзываясь о смертной казни за прелюбодеяние. Такой откровенный антифеминизм — редкость для шляхетской культуры XVI-XVII вв.[147] Неожиданного единомышленника Михалон сыскал лишь в Анджее Фриче Моджевском, который одобрял ношение чадры и вообще зарекомендовал себя ригористом в вопросах семьи и брака[148]. В целом шляхетской культуре было свойственно либеральное и снисходительное отношение к вопросам пола и эротики, а женщины пользовались равноправием, большой свободой и «были окружены в шляхетском обществе почитанием и даже своеобразным культом»[149]. Антифеминизм Михалона Литвина выглядит на этом фоне анахронизмом, подчеркивающим лишний раз различия между литовской и польской шляхтой.

Можно ли говорить о религиозной и национальной терпимости Михалона? Навряд ли. Апологетическое, хвалебное отношение к мусульманству продиктовано жанром произведения и избранным публицистическим приемом. Оно не мешает Михалону назвать мусульманские представления о рае «скотским заблуждением» и в высшей степени враждебно отзываться о евреях. Утилитарное отношение к религии было, разумеется, чуждо религиозному фанатизму, но не более того. Принципы Михалона отвечали умонастроениям основной массы шляхты и не вполне вписывались в ту «модель мира», которая была создана лучшими представителями польского дворянства, отстаивавшими принципы веротерпимости. В отношении же к евреям, которые воспринимались прежде всего как иудеи, решающим был религиозный, а не этнический момент, и Михалон в данном случае отразил общую черту шляхетской ментальности в восприятии этой группы населения[150].

Мотивы и идеи, порожденные гуманистической культурой, использование античных образов, реминисценции античной философии и риторики (характерна в этом отношении стоическая по духу речь польского пленника, обращенного в раба) — все это присутствует в сочинении Михалона Литвина. Равным образом ему не чужды и реформационные настроения, хотя скорее эразмианского, чем лютеровского толка.

Михалон Литвин являет собою пример хорошо образованного, сформировавшегося под влиянием гуманизма и реформационных идей шляхтича-прагматика, политика, публициста. Ренессанс воспитал в нем гражданина, надеявшегося на применение в государственно-политической практике некоторых принципов гуманистической культуры[151]. Однако уже в сознании самого Михалона Литвина ценности и идеалы гуманизма вступали в противоречие со стереотипами шляхетской ментальности. В целом сочинение Михалона Литвина может быть прочитано как памятник складывающегося литовского самосознания, особой, шляхетской гражданственности, освобождающейся от сословного эгоизма, гуманистически-реформационного настроения,. стремящегося ответить на общественные потребности эпохи перехода от средних веков к Новому времени.

От переводчика

Текст фрагментов Михалона Литвина представляет немало трудностей для перевода. Главная из них вызвана именно фрагментарностью источника: отсутствие в отдельных случаях более широкого контекста делает невозможным проведение аналогий в употреблении тех или иных латинских слов, имеющем у Михалона (как, впрочем, у большинства авторов, писавших на вульгарной латыни) ряд особенностей, диктуемых своеобразием его родного языка. Известную трудность представляет и то, что памятник сохранился лишь в единственном печатном варианте, содержащем ряд синтаксических искажений, орфографических ошибок и, по-видимому, пропусков, возникших в результате сокращений. Установить их причину и восстановить первоначальное написание можно было бы только при наличии оригинального текста. Все это ведет к неоднозначности толкований ряда мест источника. Об этом свидетельствуют и переводы фрагментов Михалона на русский язык, выполненные в XIX в.

вернуться

147

Kuсhоwiсz Z. Milosc staropolska. Wzory — uczuciewosc — obyczaje erotyczne XVI-XVIII wieku. Lodz, 1983. S. 180-224.

вернуться

148

Ibid. S. 105, 113, 197.

вернуться

149

Тананаева Л. И. Сарматский портрет. Из истории польского портрета эпохи барокко. М., 1979. С. 24-25.

вернуться

150

Tazbir J. Panstwo bez stosow. Szkice z dziejow tolerancji w Polsce XVI i XVII w. Warszawa, 1967; Korolko М. Klejnot swobodnego surnienia. Warszawa, 1974. S. 1-166; Bystron J. S. Dzieje obyczajow w dawnej Polsce. T. I. Warszawa, 1976. S. 63-67; Tazbir J. Zydzi w opinii staropolskiej // Tazbir J. Swiat panow Paskow. Lodz, 1986. S. 213-241.

вернуться

151

Можно, по-видимому, говорить о том, что некоторые из его надежд оправдались. Виленский сейм 1551 г. обсуждал как раз те вопросы, которые были поставлены Михалоном Литвином: исправления статута 1529 г., организации суда, размеров «вин» и «пересуда» и др. Король, как и на сеймах 1544 и 1547 гг., дал согласие на образование специальной комиссии для исправления статута из «пяти особ закону римского, а других пяти особ закону греческого» (РИБ. Т. XXX. Юрьев, 1912. Стб. 120-121, 138-139, 183-184) и на этот раз даже определил источники финансирования ее деятельности. В 1551 г., в отличие от сеймов 1544, 1547 гг., было принято решение об организации поветовых судов и, таким образом, король удовлетворил требование шляхты, а мертвая буква закона (поветовые суды значились и в статуте 1529 г.) нашла воплощение в реальном учреждении. Поветовые суды должны были заседать четыре раза в год в течение четырех недель на определенном месте по вопросам апелляции этих судов, воеводы и старосты — дважды в год приезжать, «до местец своих воеводских столечных», один раз в год действовали «роки судовые великие» для рассмотрения дел всех тех, кто не подлежал поветовому суду (там же. Стб. 127-128, 144-145, 185-186). Правда, король не отменил особой подсудности панов рад, а в 1554 г. отложил рассмотрение этого вопроса до нового статута. На виленском сейме 1551 г. король подтвердил права и вольности правящего сословия, пообещав принять меры, чтобы назначенные на высокие уряды православные не приносили государству вреда. По распоряжению короля была вдвое уменьшена плата за «пересуд» и вижевание (там же. Стб. 188-189, 126-127, 146, 192). При этом Сигизмунд II Август указывал, что оспариваемый шляхтой порядок платы за пересуд был установлен еще Витовтом.

Был изменен и порядок выкупа поличного «Лицо великое», т. е. украденное, стоимостью свыше 100 коп грошей, выкупалось полтиной грошей, менее 10 коп — 12-ю грошами, а при отсутствии денег отдавалось даром (там же. Стб. 192-193). Стоит отметить, что в дополнительных статьях пространной редакции Первого Литовского статута положение о возврате поличного было изложено ближе к тексту Михалона. Так, в Слуцком списке «лицо — реч важная, албо шаты, або сребо, або кони добрые» отдавались даром в случае несостоятельности вора (Статут Великого княжества Литовского 1529 г. Ст. 28. Разд. XIII; об эволюции нормы см.: Старостина И. П. Некоторые особенности развития права восточнославянских земель в Великом княжестве Литовском // Россия, Польша и Причерноморье в XV-XVIII вв. М., 1979. С. 124-127). Убийца, пойманный на месте преступления — «на горячей крови», отныне должен был быть «каран водле права Божего смертью, нехай идеть голова за голову» (РИБ. Т. XXX. Стб. 191). Решение сейма 1551 г. обнаруживает точные совпадения с текстом Михалона, который также ссылается на «Божье право». Разумеется, далеко не все предложения Михалона нашли отражение в деятельности сейма. Выше уже отмечалось, что сохранялась особая подсудность панов рад, не был разрешен и вопрос об ограничении числа приходов у священников («двох альбо трех костелов, т. е. хлебов духовных»).

Тем не менее совпадения, причем близкие по времени, содержания трактата и постановлении Виленского сейма 1551 г. позволяют думать, что труд Михалона не пропал даром.