Но нет, это и правда ненависть кипит. Ненависть! К существам, живущим с ним в одной стране! До чего, суки, довели.
Они жужжат. Их стало меньше раз в десять, и от этого все еще чудовищнее, потому что теперь же ждешь. Лежишь же и ждешь. И знаешь, что они озлоблены, им некуда отступать. Мы прижали их к стенке. И вот — бж-ж-ж! Холодной ногой в тебя — тык! Литератор Ф. разражается воем. Катя ржет. Иди вон, коза! Катя уезжает к подруге. В чулане от папы с его обсессивно-компульсивным гигиенизмом осталась противомушиная клейкая лента. Литератор Ф. исследует ленту, вытягивает ее из коробочки в липкий конус, твердый и мерзкий. Взмахивает этим конусом в воздухе от отчаяния, и вдруг — хлоп! Какая-то муха врезается в липкую дрянь прямо на лету. Литератор Ф., замерев, смотрит: медленно, медленно пытается муха выпростать ногу, медленно, с дрожью — ан нет. Медленно другую — ан нет. Нет, нет, нет! О, литератор Ф., какая черная у тебя, оказывается, душа! Давай, дави ее пальцами, вспомни все, что она и ее соратники тебе сделали! Тут литератор Ф. заставляет себя встряхнуться. Нет, нет, он так не может. Отношение к побежденным — это наше все. Это последний бастион. Это они бьют связанных в автозаках, а мы — мы другие. Но тут Ф. неожиданно для себя (хоть и отвернувшись) двумя пальцами зажимает эту, барахтающуюся... Словом, вот и все. И так литератор Ф. еще немножко машет в воздухе клейким конусом посреди спальни, и штук пять или шесть... Лента, салфетка, лента, салфетка... И вот литератор Ф. полчаса спустя стоит посреди своей спальни — и взгляд его не видит ни одной. Ни одной! И он ложится спать.
И тут они.
Половина третьего утра.
Тогда литератор Ф. раздевается до футболки и трусов. У него в каждой руке по черному баллону. Он идет и сеет смерть с обеих рук. Минут пять. Это очень кинематографично. Потом он поскальзывается на залитом
Мимо летят двое.
Литератор Ф. медленно идет на них, в футболке и трусах. Стука в дверь он не слышит. Входят друзья — им было за него тревожно, хаханьки хаханьками, но у них же все-таки есть совесть. В коридоре складывается чисто шекспировская мизансцена: полубезумный мститель в чем-то с гульфиком, двое медленных врагов прогуливаются в воздухе, и вот как раз пришли Розенкранц с Гильденстерном.
Розенкранц: Федор, брызни прямо на них — и все. Литератор Ф.: Ты не понимаешь, Розенкранц. Это бесполезно. Гильденстерн: Плюнь, Федор. Две мухи на всю квартиру — ты не заметишь даже. Ты их победил. Литератор Ф.: Дурак. Эти опаснее всех. Они ведь выжили, ты понимаешь? Они устойчивее тех, несчастных. И если эти две — или, положим, Четыре, семь — теперь дадут потомство, Его не истребит ни дихлофос, Ни ДДТ, ни «Ария», ни Цой...
Розенкранц и Гильденстерн молчат.
Розенкранц (в сторону): Что делает с душой необходимость!..
Литератор Ф.: Гильденстерн, ты здесь? Дай мне из кухни половник и липкую ленту.
И вот пока друзья идут на кухню шептаться, чтобы вернуться все-таки с половником и липкой лентой (потому что состоявшаяся интеллигенция очень противится насильственной психиатрии, это, простите, скользкая дорожка. Нет, Розенкранц, неси ему половник, / Посмотрим, что он с ним собрался делать), — так вот, когда друзья возвращаются с половником и липкой лентой, литератор Ф. стоит посреди спальни в одних трусах. Спальня освещена всем, что только в доме есть, — торшером из гостиной, настольной лампой, всем. Половник обматывается лентой. Позже друзья литератора Ф. будут рассказывать детям своим и внукам, что более омерзительного на вид предмета им видеть не доводилось. И вот этим омерзительным предметом литератор Ф. начинает зачерпывать воздух вокруг себя.