По обоим пунктам — нет. И многоженство, кстати, запрещено с 1890 года. Но, судя по своей маме, я знал, что последователи Церкви СПД такие же люди, и предполагал, что подростки-мормоны мало чем будут отличаться от подростков на улицах Пало-Альто. Это безумие, но я ошибался. Серьезно. Они просто эталон всех понятий опрятности: чистая одежда, скромный внешний вид, чрезвычайная ухоженность.
Я критически оглядываю свою старую футболку с названием панк-группы Social Distortion, надетую поверх синей футболки с длинным рукавом, и практически не рваные джинсы. Если бы я нацепил фиолетовый костюм цыпленка и прошелся лунной походкой по главному двору, и то почувствовал себя менее неподходяще одетым для Университета Бригама Янга. Сейчас начало семестра, и около основного студенческого центра проходит какая-то молодежная программа. На девушках длинные юбки и скромные блузки, у всех прямо постриженные волосы и искренние улыбки.
Несколько парней бросают фрисби; один не поймал и беззлобно кричит:
— Твою мышь!
Три девушки играют в ладошки и поют.
Университет именно такой, каким я его себе и представлял, и, наверное, в точности такой, каким его надеялись видеть основатели даже спустя сто сорок лет. Он расположен через дорогу от Прово Хай, но кажется абсолютно другим миром.
Внутри Центра Харриса удивительно темно и тихо. Благодаря современной архитектуре место скорее выглядит воплощением мощной инженерной мысли, нежели зданием, где занимаются искусством. С галерей верхних этажей виден главный холл. По атриуму эхом разносятся абсолютно все звуки — тихий гул голосов откуда-то сверху и даже стук моих шагов по мраморному полу.
Себастьяна нет ни на диванах в холле второго этажа, ни за столиками, от чего мое решение принести сюда этот пакет с едой кажется нелепым и самонадеянным. Интересно, попал ли я в камеры наблюдения, и не придут ли сейчас полицейские, решив, что мне здесь не место, чтобы вежливо выпроводить за пределы кампуса, пожелав мне при этом легкой дороги и пообещав помолиться за меня.
Несколько минут без толку побродив по третьему этажу, я уже решил было заесть стресс и слопать всю эту сомнительную азиатскую еду в одиночку, как вдруг заметил пару красных кроссовок Адидас, виднеющихся из-под стола.
Подойдя ближе, я заявляю:
— У меня тут самая нездоровая еда в мире, и я готов ею поделиться.
Себастьян вздрагивает, и в течение той секунды, во время которой он поворачивается, мне отчаянно хочется вернуться в недалекое прошлое и никогда сюда не приходить. В начале этого школьного года одна девятиклассница вручила мне конверт и тут же убежала. Ошарашенный, я его открыл. Из него прямо мне на ноги высыпались блестки, а все письмо оказалось облеплено стикерами. Почерком с завитушками там было написано, будто мы с ней родственные души. Я даже не знал, как ее зовут, пока не прочитал подпись внизу: Пейдж. Над «й» было наклеено блестящее сердечко. До того момента мне и в голову не приходило, насколько четырнадцатилетние еще дети.
А теперь, стоя напротив Себастьяна в ожидании его ответа… я чувствую себя Пейж. Это я сейчас эмоционально недоразвитый. Ощущаю себя странным — и незрелым — лишь от одного своего присутствия здесь с пакетом еды. Какого черта я творю?
Себастьян медленно снимает наушники.
И мне тут же хочется рухнуть на пол от облегчения: его порозовевшие щеки говорят все, что мне нужно знать.
— Таннер? — широко улыбается он. — Привет.
— Да, привет, я…
Посмотрев на часы на ноутбуке, Себастьян делает очевидный вывод:
— Ты покинул территорию школы.
— А разве не все так делают?
— Вообще-то, нет, — он смотрит на меня в легком замешательстве.
— Я… принес тебе ланч, — я опускаю взгляд на пакет в своей руке. — Но сейчас у меня ощущение, будто этим нарушил закон.
Приглядевшись повнимательнее к надписи на пакете, Себастьян говорит:
— Панда Экспресс?
— Ага. Кошмарная еда, знаю.
— Это точно. Но раз уж ты здесь…
Он улыбается. Другого приглашения мне не нужно.
Открыв пакет, я протягиваю Себастьяну контейнер с лапшой и еще один, где курица с апельсинами.
— Тут есть еще креветки.
— Курица подойдет, — открыв упаковку, он стонет, от чего мое тело деревенеет. — Страшно хочу есть. Спасибо.
Знаете, наверное, да, такие моменты, когда хочется на полном серьезе спросить себя: я на самом деле сейчас здесь? И это не гипербола, а настоящее ощущение выхода за пределы тела на долю секунды. Вот прямо сейчас такое ощущение и у меня. Стоять рядом с ним и чувствовать, как кружится голова.
— Папа называет такую еду Цыпленком-Толстяком, — говорит Себастьян, пока я выдвигаю себе стул и сажусь.
Несколько раз моргаю, пытаясь заставить мозг работать нормально.
— Я не скажу ему, если и ты не расскажешь.
Себастьян смеется.
— Он ест что-то подобное не реже двух раз в неделю, так что не волнуйся.
Я наблюдаю, как он, отказавшись от палочек, берет вилку и умудряется аккуратно, не испачкав подбородок, отправить лапшу в рот. Себастьян всегда исключительно опрятен: выглядит отглаженным и чуть ли не продезинфецированным. Оглядев себя, гадаю, какое впечатление произвожу я. Неряхой меня не назовешь, но до подобной безукоризненности мне далеко.
Себастьян глотает, и в течение десяти секунд у меня в голове проносятся тысячи порнографических картинок, после чего он привлекает мое внимание вопросом:
— У тебя какие-то дела в кампусе? — спрашивает Себастьян, а затем отправляет новую порцию лапши в рот.
Он прощупывает почву? Неужели думает, что я заявился в университет по какой-то иной причине, кроме как увидеться с ним?
— Был тут недалеко, — прожевав и проглотив кусок, с улыбкой отвечаю я. — И решил зайти к вам потанцевать да песни попеть.
В глазах Себастьяна мерцают огоньки. Кажется, он не против, что я не мормон, — надо мной можно подшутить.
— Круто.
Я смотрю в сторону окон, выходящих на главный двор.
— А тут всегда… празднуют?
— Нет, но довольно часто.
С ухмылкой я подаюсь вперед.
— Кто-то сказал «Твою мышь», представляешь!
— А что еще им остается говорить?
Он опять прикалывается надо мной. Наши взгляды встречаются. Его глаза зеленые с золотистым и с тонкими лучами коричневого. Когда смотрю в них, у меня появляется ощущение, будто я прыгнул со скалы в океан, но понятия не имею, насколько там глубоко.
Наконец Себастьян снова опускает взгляд на свой ланч.
— Извини, что в прошлый раз так внезапно ушел.
— Все нормально.
Поначалу я изо всех сил ищу предмет разговора, но потом замечаю, что он не может поднять на меня взгляд и что его щеки вспыхнули красным… Это так о многом говорит.
Между нами что-то действительно происходит. Мать вашу.
Этажом ниже раздается низкий голос пожилого мужчины:
— Добрый день, Брат Кристенсен.
В ответ этот Кристенсен что-то вежливо бормочет, и по мере того как они уходят из атриума, их голоса стихают.
— Погоди-ка, — меня осеняет, и я смотрю на Себастьяна. — Ты уже старейшина?
Проглотив, он отвечает:
— Нет.
Это просто потрясающе.
— Себастьян Бразер. То есть ты будешь Брат Бразер [фамилия Себастьяна Brother — в переводе «брат» — прим. перев.].
Он радостно улыбается.
— Я всю жизнь ждал, чтобы кто-нибудь пошутил на эту тему. Прихожане церкви для такого слишком вежливы.
Я медлю, не в состоянии правильно понять искры в его глазах.
— Ты сейчас прикалываешься надо мной?
— Ага, — не знаю, насколько это возможно, но его улыбка становится еще шире и западает прямо в душу, после чего он разражается хохотом. — Но я думаю, будет еще смешней, когда Лиззи станет Сестрой Бразер.
— А она считает это смешным?
— Ага. Как и все мы, — сделав паузу, Себастьян задерживает на мне взгляд чуть дольше обычного, будто именно он пытается что-то во мне понять, а не наоборот, после чего склоняется над едой.