И вместо того, чтобы отбросить это в сторону, сменить тему или предложить мне познать искусство молитвы, Себастьян встает и одергивает перекрутившуюся набок рубашку.
— Давай пройдемся. Нам обоим есть о чем подумать.
***
На холмах очень много прогулочных троп, и когда тепло, вы обязательно на кого-нибудь наткнетесь. Но поскольку погода в Юте непредсказуемая, и уже похолодало, сейчас никто не гуляет.
Мы в одиночестве бредем по грязному склону холма. К моменту, когда дома внизу стали совсем крошечными, мы успели запыхаться. Только остановившись, я понимаю, как интенсивно мы взбирались: словно изгоняя каких-то демонов.
Возможно, все тех же.
Мое сердце гулко бьется. Впереди нас явно ждет важный разговор — иначе почему мы не отложили учебные дела и не включили Xbox? — и при мысли, куда он, вероятно, может привести, я становлюсь слегка дерганым.
Никуда этот разговор не приведет, Таннер. Ни-ку-да.
Себастьян садится на валун и, облокотившись локтями на колени, восстанавливает дыхание.
Я смотрю, как движется в такт вдохам и выдохам его спина, как под курткой перекатываются сильные мышцы — при этом осанка Себастьяна остается немыслимо прямой, — и в своих фантазиях развращаю его. Представляю свои руки на его теле, а его — на моем.
Я хочу его.
С еле слышным стоном я отворачиваюсь, смотрю по сторонам и вдалеке замечаю университет и огромную лежащую букву Y [символ Университета Бригама Янга — прим. перев.] на горе. Честно говоря, это последнее, что мне хочется видеть. Она сделана из бетона и кажется мне бельмом на глазу, но это достопримечательность города и универа.
— Тебе не нравится Y?
Я поворачиваюсь к Себастьяну.
— Да не, нормально.
Он смеется — думаю, от моей интонации.
— Есть мормонская история, что коренные американцы, жившие здесь много лет назад, рассказали поселенцам, как ангелы им поведали, будто тех, кто останется здесь жить, осенит благословение и процветание.
— Особенно интересно, что коренные американцы больше не живут здесь именно из-за поселенцев.
Себастьян наклоняется, чтобы встретиться со мной взглядом.
— Ты выглядишь сильно расстроенным.
— Так и есть.
— Из-за моей миссии?
— Уж точно не из-за Y.
Он мнется и хмурится.
— Просто… разве ты не знал, что этим занимается большинство из нас?
— Да, но, наверное, я подумал…
Посмотрев вверх, я невесело усмехаюсь. Ну что за и идиот!
Смогу ли я остановить наконец этот резкий наплыв чувств?
— Таннер, меня не будет всего два года.
Мой смешок настолько сдавленный, что похож на кашель.
— «Всего», — покачав головой, я опускаю взгляд к своим ногам. — Тогда, конечно же, больше причин для расстройства нет.
Мы погружаемся в молчание. Между нами словно выросла глыба льда. Я такой мудак. Веду себя как ребенок; из-за меня все становится еще более неловким.
— У тебя будет возможность хотя бы звонить? — спрашиваю я. Мне уже плевать, насколько безумно мое поведение.
Себастьян мотает головой.
— Отправить электронное письмо или… смс?
— Я могу писать на электронную почту своей семье, — уточняет он. — Иногда могу пользоваться и Фейсбуком, но… только по делам Церкви.
Я чувствую, когда Себастьян поворачивается, чтобы посмотреть на меня; ветер такой сильный, что от его порывов больно лицу, словно небо пытается привести меня в чувство.
Очнись, Таннер. Очнись, мать твою.
— Таннер, я не… — Себастьян проводит рукой по лицу и качает головой.
Когда он делает паузу, я решаю додавить.
— Что?
— Я не понимаю, почему ты так расстроен.
Он поворачивается ко мне. Лицо хмурое, но в нем нет смятения; по крайней мере, так кажется. То есть я ведь знаю, что он знает. Может, Себастьян просто хочет услышать это от меня? Хочет, чтобы я произнес это вслух, после чего он сможет мягко пояснить, почему мы не можем быть вместе? Или же хочет, чтобы я признался в своих чувствах, и тогда он сможет…
В общем-то, на причину мне плевать. Эти невысказанные мысли (которые не покидают мою голову ни на минуту) словно огромный валун, и если я не дам им волю, он рухнет и уничтожит внутри все хрупкое.
— Ты мне нравишься, — говорю я.
Но когда поднимаю голову, замечаю, что этих слов недостаточно; они не стирают это странное выражение с его лица.
— И я знаю, что твоя вера подобные чувства не позволяет.
Себастьян ждет — не двигаясь и будто не дыша.
— Она не разрешает парням иметь такие чувства по отношению… к другим парням.
— Да, — еле слышно говорит он.
— Но я не мормон, — так же тихо добавляю я. — Для моей семьи в подобном нет ничего дурного. И я не знаю, что делать со своими чувствами по отношению к тебе или как их остановить.
Я был прав. Мое признание его не удивляет. Лицо Себастьяна проясняется, но спустя секунду омрачается чем-то еще. Каждая черточка становится напряженной. Интересно, не сожалеет ли он, что я признался ему? Может, ему хотелось, чтобы я притворился, будто он всего лишь мой приятель, что я просто буду скучать по нашему общению и работе над этой идиотской книгой, когда он уедет на два года?
— Я… — начинает Себастьян, а потом сдержанно выдыхает, словно контролирует себя и каждая молекула воздуха выходит по отдельности.
— Тебе не обязательно что-то говорить, — отвечаю я. Мое сердце увеличивает скорость. Словно изнутри меня бьют кулаком: удар, еще удар, снова удар. Дурак, дурак, дурак. — Я просто хотел пояснить, почему расстроен. И… — добавляю я, попутно желая, чтобы земля разверзлась и поглотила меня, — еще потому, что моя книга — о моих чувствах к тебе.
Себастьян сглатывает, а я не свожу глаз с его шеи.
— Думаю, я об этом знал.
— Думаю, я тоже в курсе, что ты знал.
Его дыхание становится глубоким и быстрым. На щеках появляется румянец.
— А тебе всегда… нравились парни?
— Мне все всегда нравились, — отвечаю я. — Я би. Дело в самом человеке, а не в частях тела.
Себастьян кивает и не останавливается. Он все кивает и кивает, глядя на свои руки, зажатые между коленей.
— Почему бы тогда тебе просто не быть с девушкой? — тихо спрашивает он. — Ведь они тебя тоже привлекают. Разве так не проще?
— Это не вопрос выбора.
Все гораздо хуже, нежели я предполагал. И гораздо тяжелее, чем когда я рассказал отцу.
После разговора с папой мне казалось, что он больше беспокоился о том, как ко мне будут относиться другие, и что препятствия, которые я встречу на своем пути, он не в силах мне помочь преодолеть. Но это внешняя реакция. Внутри же у отца была твердая позиция. Он хотел, чтобы мир меня принял, поэтому делал все возможное, чтобы спрятать от меня собственные страхи.
Но сейчас… оказывается, я сильно ошибся. Мне не стоило говорить Себастьяну. Разве после такого мы сможем остаться друзьями? В голову приходит мелодраматическая мысль, что, наверное, так и ощущается разбитое сердце. Никакого мощного удара — только медленно и болезненно разрастающаяся трещина прямо в центре груди.
— Я думаю… мне всегда нравились парни, — шепотом говорит Себастьян.
Мой взгляд метнулся к его лицу.
Его глаза оказались полны слез.
— То есть я в этом уверен.
Боже мой.
— А девушки меня совершенно не привлекают. Тут я тебе завидую. До сих пор продолжаю молиться, что однажды это изменится, — он глубоко вздыхает. — И я еще ни разу не произносил это вслух, — когда Себастьян моргает, по его щекам катятся слезы. Запрокинув голову и глядя в небо, он издает невеселый смешок. — Не могу понять, как себя при этом чувствую: хорошо или ужасно.
Мои мысли превратились в смерч, а кровь бурлит, словно воды вышедшей из берегов реки. Пытаюсь понять, что сейчас лучше всего сказать и что бы мне самому хотелось услышать в подобной ситуации. Проблема в том, что признание Себастьяна — это огромный шаг. Куда больший, чем сделал я, когда рассказал родителям.