Возможности оставить у нас бабулю на весь год я был бы только рад. Она классная и остроумная, и привносит в наш дом особый комфорт, который, кажется, нам недоступен, когда нас здесь только четверо. Не поймите меня неправильно, мои родители замечательные, но благодаря бабушке в доме становится теплей и уютней, а за последние два десятка лет, что женаты мои родители, бабушка с мамой сильно сблизились. Папа мечтает о таких же отношениях и с нами, когда сам состарится, и чтобы они были у нас с родителями наших вторых половинок. Честно говоря, мне кажется, папу беспокоит даже больше, чем маму, тот факт, что она больше не говорит о своих родителях.
Все это мелькает на папином лице, пока я говорю, поэтому я кладу руку ему на плечо.
— Ты выглядишь напряженным, пап.
— Я нечасто вижу, чтобы ты был так… заинтересован кем-то, — с осторожностью подбирая слова, говорит он. — Мы просто беспокоимся, что это не лучший выбор, — добавляет папа и отворачивается к окну.
Глубоко вздохнув, я пытаюсь понять, как лучше ответить. Несмотря на то, что он сказал чистую правду, она ощущается наклейкой поверх моих эмоций: ее легко взять и снять. Я знаю, что Себастьян мне не подходит. Знаю, что, скорее всего, мне будет больно. Просто я больше сосредоточен на попытках быть с ним, нежели на стремлении себя защитить.
Поэтому я говорю отцу то, что он, наверное, и хочет услышать:
— Это просто увлечение, пап. Он хороший парень, но я уверен, что это скоро пройдет.
На какое-то мгновение папа, кажется, мне верит. Мама тоже хранит молчание. Но когда он обнимает меня и желает спокойной ночи, его объятие крепкое и длится столько же, сколько нужно времени на три глубоких вдоха и выдоха.
— Спокойной ночи, ребята, — говорю я и бегу вверх по лестнице к себе в комнату.
Сейчас пятница и всего восемь вечера, и я точно буду бодрствовать еще несколько часов. Отем написала, что пошла к Эрику. И я рад, что не чувствую себя виноватым, поскольку снова слился и не пересекся с ней. Шлю ей множество эмодзи баклажанов, на что она отвечает множеством поднятых средних пальцев.
Интересно, обновил ли Себастьян набор смайлов, и что он чувствует, когда видит у себя в телефоне этот грубый жест, и вообще — заметил ли он его и использовал ли его хоть когда-нибудь?
О чем бы я ни думал, все всегда сводится к нему.
***
Мама на пробежке, папа в больнице, а Хейли топает по дому как слон и жалуется, что в субботу утром никто не позаботился о стирке.
Я напоминаю, что руки у нее вроде бы не сломаны.
Она пихает меня в бок.
Я подмышкой зажимаю ее голову, и Хейли визжит как резаная, пытаясь дотянуться до моего лица ногтями и крича «Я тебя ненавижу!» так громко, что сотрясаются стены.
И тут раздается звонок в дверь.
— Молодец, засранец, — отталкивая меня, говорит она. — Соседи вызвали копов.
Я подаюсь вперед, поворачиваю ручку и нацепляю улыбку под названием «Это все она».
Но тут земля перестает вращаться.
Почему-то слово «ошалелый» я считал синонимом «буйный», но на самом деле оно ближе к «ошарашенный, и именно так я себя чувствую, увидев у себя на пороге Себастьяна.
— Что за… — я расплываюсь в широченной улыбке.
— Привет, — он поднимает левую руку почесать затылок, и под гладкой загорелой кожей напрягается его бицепс.
От чего я превращаюсь в желе.
— Извини, — говорю я и жестом приглашаю его войти. — Ты пришел как раз в разгар убийства.
Себастьян смеется и входит в дом.
— Я просто собирался сказать… — посмотрев мне за спину, он улыбается. Могу предположить, что за мной стоит Хейли и стреляет лучами смерти мне в спину. — Привет, Хейли.
— Привет. А ты кто такой?
Я хочу отшвырнуть ее к стене за подобную грубость, но сдерживаюсь, поскольку ее стервозный вопрос дает понять, что я не болтаю о нем целыми днями.
— Это Себастьян.
— О. А ты прав. Он секси.
Ну вот так и бывает. В итоге я все равно хочу размазать сестру по стенке.
Усмехнувшись, он протягивает ей руку. К моему ужасу, Хейли смотрит на нее несколько секунд и только потом пожимает. А когда поднимает взгляд на меня, я вздернутой бровью даю понять, что прикончу ее чуть позже. При родителях манеры Хейли были бы безупречны. А когда дома только я, она превращается в первостатейную сволочь.
— Поднимешься? — спрашиваю я его.
Себастьян смотрит в сторону Хейли, но она уже развернулась и ушла заниматься стиркой, так что он кивает.
— А где твои родители?
— Мама на пробежке. А папа на работе.
Думаю, он улавливает подтекст. И воздух между нами начинает искрить.
Деревянные ступени скрипят под нашими ногами, а я особенно остро ощущаю присутствие Себастьяна у себя за спиной. Моя комната последняя по коридору, куда мы молча и направляемся. У меня под кожей бурлит кровь.
Мы идем в мою спальню.
Себастьян будет находиться в моей спальне.
Он входит, смотрит по сторонам и, кажется, даже не вздрагивает, когда с тихим щелчком я закрываю за собой дверь — нарушив родительское правило. Но минуточку, дело может дойти до поцелуев, а Хейли порядком озверела. Поэтому дверь лучше закрыть.
— Значит, это твоя комната, — еще раз оглядевшись, говорит Себастьян.
— Ага, — я тоже смотрю по сторонам, пытаясь взглянуть на обстановку его глазами. Здесь у меня много книг (и ни одной религиозной), несколько наград (в основном по учебе) и фотографий (ни на одной из которых я не держу Библию). Сейчас я рад, что отец заставляет меня держать комнату в чистоте. Кровать заправлена, грязное белье лежит в корзине, а на столе пусто, если не считать ноутбук и…
Вот черт.
Себастьян подходит к столу и листает пачку голубых стикеров. Что-либо говорить уже поздно. Я отлично помню, что написано на верхних.
МЫ ПОКИДАЕМ ДРУГ ДРУГА И ПОПАДАЕМ В УЖЕ ЗНАКОМЫЙ ТУПИК.
Я ВООБРАЖАЮ, ЧТО МЕСТО, КУДА ОН ИДЕТ, ЭТО ТИХИЙ СЕМЕЙНЫЙ УЖИН.
СЕКРЕТЫ, БУДТО ПРИЛЕПЛЕННАЯ К НИЗУ СТОЛА ЖВАЧКА.
ОН ПРЕДСТАВЛЯЕТ, ЧТО МЕСТО, КУДА НАПРАВЛЯЮСЬ Я, ЭТО ЧТО-ТО СОВСЕМ ИНОЕ.
В ЛУЧШЕМ СЛУЧАЕ: БУЙНЫЙ ХОХОТ, ГОЛОВОКРУЖИТЕЛЬНАЯ СВОБОДА.
В ХУДШЕМ СЛУЧАЕ: РУГАТЕЛЬСТВА, НЕЧЕТКО ОПРЕДЕЛЕННЫЙ ГРЕХ.
МОЖЕТ, МНЕ НАЛЬЮТ БОКАЛ ВИНА.
НО ДАЖЕ ЕСЛИ ОН ДУМАЕТ ИМЕННО ОБ ЭТОМ, ТО МЕНЯ НЕ ОСУЖДАЕТ.
НАДЕЮСЬ, КОГДА-НИБУДЬ ОН МЕНЯ ПОЛЮБИТ.
Я ХОЧУ ЦЕЛОВАТЬ ЕГО, И ЦЕЛОВАТЬ, И ЦЕЛОВАТЬ.
— Что это?
— Э-э-э… — я подхожу ближе и отклеиваю верхний стикер, будто не уверен в том, что там написано. На самом деле, я более чем уверен, ведь написал это вчера вечером. — А-а. Да ничего.
Я считаю до пяти. Потом еще раз до пяти. И еще раз. Все это время мы молча смотрим на стопку голубых стикеров с заметками в моей руке.
Наконец Себастьян их у меня забирает.
— Это обо мне?
Я киваю, не глядя на него. У меня в груди творится что-то безумное — будто громко топает стадо взбесившихся животных.
Себастьян кладет руку мне на запястье, затем проводит ей до локтя и мягко тянет меня к себе, чтобы я повернулся и посмотрел на него.
— Мне нравится, — шепчет он. — Но это ведь не войдет в твою новую книгу, правильно?
Я мотаю головой. Ложь номер два.
— У тебя есть еще заметки?
Киваю.
— Скажи словами, Таннер, — хохотнув, просит Себастьян.
— У меня есть и еще, но сейчас я… кхм… пишу кое о чем другом.
Он кивает.
— И о чем твоя новая книга?
Повернувшись к окну, я сочиняю на ходу.
— Идея та же, но только он не влюбляется в сына епископа.
Я наблюдаю, как до Себастьяна доходит смысл слова «влюбляется». Уголки его губ дергаются.
— Ты дашь мне почитать?
— Ага, — я быстро киваю несколько раз. — Как только будет что прочитать, — от всего этого мне дурно, но я понимаю, что однажды придется перестать писать о Себастьяне. Нужно будет сочинить что-нибудь еще и дать ему с Фудзитой на вычитку. Знаете, что самое странное? Переставать писать о нем я не хочу. Словно мне необходимо продолжать, до тех пор пока не пойму, чем все это закончится.