— Программа на удивление легкая в использовании, — возражаю я, отчасти гордый мамой, отчасти извиняясь перед теми представителями моего поколения, кто успел тайком полазать по интернету до появления маминого изобретения. — Именно так мои родители и узнали о… моем интересе к парням. Они установили прогу в общее Облако и могли видеть все сайты, куда я заходил, даже если очистил историю поиска.
Лицо Себастьяна посерело.
— Родители пришли поговорить со мной, и тогда я признался, что летом целовался с парнем.
Мы с ним оба об этом знаем, но еще никогда не обсуждали так открыто.
Себастьян садится лицом ко мне.
— И что сказали родители?
— Мама не удивилась, — я беру камень и бросаю его со скалы. — Папе было трудней, но он старался не усложнять. Думаю, он как-то сам потом справился со своими чувствами. А во время первого разговора лишь спросил, не кажется ли мне, что это временный период. Я ответил, что все возможно, — я пожимаю плечами. — Честно говоря, я тогда и сам не понимал. Ничего подобного мне раньше испытывать не доводилось. Просто знал, что мои чувства схожи, когда я смотрю на фото обнаженных парней и на фото обнаженных девушек.
На щеках Себастьяна вспыхивает ярко-красный румянец. Кажется, я еще ни разу не видел его настолько покрасневшим. Неужели он никогда не видел голые фотки? Неужели я его смутил? Потрясающе.
Его следующие слова звучат немного невнятно.
— Ты уже занимался сексом?
— У меня было несколько девушек, — признаюсь я. — А с парнями я только целовался.
Он кивает, будто видит здесь какую-то логику.
— А ты когда понял? — интересуюсь я.
Себастьян приподнимает брови.
— Что понял? Что ты би?
— Нет, — смеюсь я, но потом тут же прекращаю, потому что мне не хочется, чтобы он решил, будто я насмехаюсь. — Что ты гей.
Замешательство на его лице усиливается.
— Я не такой.
— Не какой?
— Не… из этих.
В движущиеся шестеренки моего мозга будто что-то попадает, и все останавливается. И становится больно в груди.
— Ты не гей?
— Я хочу сказать… — снова густо краснея, начинает Себастьян, — меня привлекают парни, и прямо сейчас я с тобой, но я не гей. Это совершенно иное, и я не выбираю этот путь.
Даже не знаю, что сказать. У меня ощущение, будто я тону.
Я выпускаю его руку.
— Например, когда ты не гей и не натурал, а просто… сам по себе, — подавшись вперед, он ловит мой взгляд. — Я не гей. И не натурал. Я — это я.
Я хочу его так сильно, что мне физически больно. Поэтому когда он меня целует, стараюсь, чтобы эти ощущения затмили собой все остальное. Я хочу, чтобы наш поцелуй был признанием и заверением, что ярлыки не важны, а важно лишь происходящее сейчас.
Но это не так. Все время, пока мы целуемся, и потом — когда встаем и направляемся назад — у меня по-прежнему присутствует ощущение, будто я тону. Себастьян хочет прочитать мою книгу. Книгу о том, как я в него влюбляюсь. Но как я могу отдать ему свое сердце, если он совершенно недвусмысленно дал понять, что не говорит на моем языке?
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
В субботу после обеда Отем бежит вслед за мной по подъездной дорожке. Мы выбрались из плена моего дома, и теперь ей можно больше не сдерживать шквал вопросов.
— Это с ним ты говорил, когда я пришла?
— Ага.
— И ты еще убеждаешь меня, будто ему не нравишься? Таннер, я же вижу, как он на тебя смотрит.
Я открываю водительскую дверь своей машины. Для подобного разговора я сейчас совершенно не в настроении. Даже после утреннего звонка Себастьяна в моей голове до сих пор звучат его слова, сказанные в четверг на прогулке.
Я не гей.
Не… из этих.
— Ты правда не видишь, как он на тебя смотрит?
— Одди, — я не отрицаю и не подтверждаю. И этого пока должно хватить.
Она тоже садится в машину, пристегивается и поворачивается ко мне.
— Кто твоя лучшая подруга?
Правильный ответ на этот вопрос мне известен.
— Ты, Отем Саммер Грин, — я включаю зажигание и смеюсь несмотря на плохое настроение. — Надо же было придумать такое имя. Лучше и быть не может [Autumn — дословно осень, Summer — лето, Green — зеленый — прим. перев.].
Отем не обращает внимания на мою шутку.
— И кому ты доверяешь больше всех на свете?
— Папе.
— А после него? — она поднимает руку, чтобы сразу уточнить. — А так же после мамы, бабушки, родственников и бла-бла-бла.
— На Хейли полагаться я бы не стал, — отвечаю, смотря назад, чтобы выехать с подъездной дорожки. Папа не разрешает мне доверять камере заднего вида в Камри, которую я вожу.
Отем шлепает по приборной доске.
— Ты понял, о чем я! И хватит мне зубы заговаривать.
— Ты моя лучшая подруга, — повернув, я выезжаю из нашего района. — И тебе я доверяю больше всех на свете.
— Тогда почему мне кажется, что ты не делишься со мной чем-то важным?
Снова включила режим ищейка. Мое сердце громко колотится о грудную кость.
Я действительно разговаривал по телефону с Себастьяном, когда Одди пришла ко мне домой. Мы обсуждали его день и церковную деятельность, которую проводят для молодежи.
Мы не говорили про то, какой он не гей.
И не обсуждали мою книгу.
— Ты постоянно с ним, — пытаясь вывести меня на откровенность, замечает Отем.
— Во-первых, на работу с моей книгой у нас действительно уходит уйма времени, — говорю я, и за очередное вранье в меня вонзается воображаемый нож. — Ты решила работать в паре с Клайвом — я не против — но теперь мы в паре с Себастьяном. Вот и общаемся. Во-вторых, я понятия не имею, гей он или нет, — что отчасти правда. — А в третьих, его сексуальные предпочтения нас не касаются.
Единственная причина, по которой она касается меня, это…
Я только сейчас понимаю, что подпитывать наши отношения энергией, не относящейся к мирку Себастьян+Таннер, на самом деле замечательно. Даже сама мысль, что теоретически я могу поговорить об этом с кем-то кроме мамы и папы, ощущается глубоким вдохом — первым за несколько недель. Мне очень нужно обсудить с кем-нибудь — особенно с Одди — произошедшее в четверг.
— Если он все-таки гей, — покусывая ноготь, говорит она, — то надеюсь, его родители не слишком плохо это воспринимают. Иначе было бы грустно, — Одди поднимает руку. — Я знаю, ты не гей, но разве сыну епископа позволено проявлять интерес к парням?
Этот разговор начинает вызывать у меня тошноту. Почему я до сих пор не рассказал Одди о себе? Видимо, на мне сказалась мамина паника, а дружба с Одди для меня важнее всего. Похоже, я не хотел рисковать. Но тем не менее. Про Отем Саммер Грин ведь никак нельзя сказать, что она зашоренный человек, разве нет?
— На кого-то скоро снизойдет откровение, — говорю я ей. — Звони пророку и дай ему знать, что пришло время всем сердцем принять не таких, как все.
— Совсем скоро так и будет, — откликается она. — Кому-то будет откровение. Совсем скоро.
Откровение занимает важное место в вере мормонов. Это довольно прогрессивная идея: мир меняется, и Церковь нуждается в Боге, чтобы справиться с переменами. Тем более что мормоны прихожане Церкви именно последних дней Христа. И они верят, что каждый может получить откровение — непосредственно от Бога, — пока ищет его с намерением сделать что-то хорошее. Но только ныне живущий пророк — президент Церкви — получает откровения, влияющие на учение в целом. «Под сенью вдохновения Божьего» он (а это всегда «он», не «она») сотрудничает с Кворумом Двенадцати Апостолов (также мужчинами), определяет текущую позицию Церкви и подлежащие изменению правила.
Например, вечно больной вопрос. В прошлые времена многоженство было в порядке вещей. Мама Отем мне как-то рассказывала, что среди первых поселенцев было много женщин и слишком мало мужчин, которые сумели бы их защитить. А взяв себе несколько жен, мужчины могли лучше их обеспечивать и брать под защиту в своей общине. Но когда я сам искал информацию, то прочитал, что правительство США не одобряло эту сторону мормонских обычаев и не собиралось предоставлять Юте права полноценного штата. Так что в 1890 году президент Церкви Уилфорд Вудрафф объявил, что полигамный брак не угоден Богу — по-видимому, на этот счет ему было откровение.