В оцепенении наблюдаю за тем, как они скрываются за поворотом. А секундой спустя, проигнорировав окрики отца, встаю и иду следом.
– Отпусти его.
– С чего вдруг?
Вжавшись в стену спиной, вслушиваюсь в их голоса.
– Он не виноват в том, что тебе не хватило духу пойти против традиций.
Конечно, она имеет в виду наш брак. Но кто «он»? У нее кто-то появился?
– Судя по тому, как ты быстро утешилась, я все сделал правильно.
Да! Аллах, он ее ревнует…
– А сам, Муса? Ты в своем глазу бревна не видишь?
– Это…
– Другое? Слушай, ты же умный мужик. С понятиями. Иначе я бы в тебя не влюбилась…
– Да что ты вообще знаешь о любви?
Гатоев натурально взрывается. В нем сейчас столько чувств… К другой.
– Я знаю, что она делает человека очень уязвимым, – шепчет эта женщина, будто про меня. – И мне жаль, Муса, если тебе больно. Я к этому не стремилась, поверь. Ты, наверное, тоже не хотел причинить мне боль, когда соглашался на брак с той девочкой. Давай сойдемся на том, что есть обстоятельства, которые сильнее нас. И отпустим друг друга, раз уж так получилось. Просто как цивилизованные люди отпустим. Потому что я не хочу войны. Пожалуйста, ради всего хорошего, что между нами было…
– Войны… – зло повторяет Гатоев.
– Конечно, войны. Лютой. Насмерть. Я свое, Муса, не отдам. Никому не отдам. Никогда.
– Что-то я не припомню, чтобы ты за наши отношения билась с таким отчаянием.
– А зачем? Какой в этом был смысл? Ну, кроме того, чтобы просто потешить твое самолюбие? Что ты мне предлагал, напомнить?
– Себя!
– Это неправда, – устало парирует. – В глубине души ты и сам прекрасно понимаешь, что поступил со мной нечестно. Но я простила тебя. Правда, простила. Прости и ты мне то, что я быстрее, чем ты, утешилась. Для меня это тоже полнейшая неожиданность. Просто бывают такие люди, против которых ты совершенно бессилен. Дима такой. Он… Совершенно удивительный. Я любила тебя, Муса. И если бы мы были вместе, никогда бы тебя не предала. Но мы расстались. Не по моей вине, заметь. И я полюбила другого. Это жизнь. А в жизни свято место пусто не бывает. Что мне надо сделать, чтобы закончить нашу историю красиво? Ты скажи. И клянусь, я это сделаю…
По моему лицу катятся слезы… «Быстрее, чем ты, утешилась». Как унизительно – она даже не сомневается, что у Мусы ко мне нет никаких чувств.
– То войной мне угрожаешь, то в ногах валяешься, прося о мире, – презрительно замечает Гатоев.
– Дима научил меня, что любовью и хорошим отношением можно достичь гораздо большего, чем агрессией. А жизнь показала, что во многом он прав.
– Не боишься, что тебе быстро надоест этот травоядный?
– Скорее, я боюсь обратного. Все же два предательства подряд не добавили мне уверенности в себе, знаешь ли. Чувствую себя несколько неполноценной. Да и моложе он. Муса, он со мной на ЭКО пойти хочет…
– Мне пора идти.
Понимая, что мы вот-вот столкнемся нос к носу, я намеренно этого жду. Пусть видит. Пусть знает. Мне уже пофиг…
Боковым зрением замечаю, что из-за стола встает отец, прежде чем всю меня поглощает взгляд Гатоева. Говорить, что я все слышала – лишнее. Сыпать обвинениями – тоже. Я судорожно анализирую услышанное в надежде понять, как быть.
– Ты что-то сделал… Этому Диме, – догадываюсь я. – Что? – спрашиваю, и как раз с нами отец равняется.
– Гатоев…
– Не сейчас, папа! – обрываю того зло. – Ну? О чем она тебя просила?
– Освободить его, – выплевывает Муса.
– Да ты…
– Папа! – опять перебиваю. – Дай нам, пожалуйста, поговорить с женихом. Мы же еще помолвлены? Или…
– Естественно, наша помолвка в силе. – Крылья носа Гатоева нервно вздрагивают.
– Ну вот, папочка, слышишь? Нам просто нужно перекинуться парой слов. Там, кажется, горячее принесли. Иди, пожалуйста…
Мой голос дрожит, мои зубы стучат. Каждое слово – подвиг. Ну сколько же можно меня испытывать?!
Как будто понимая, что я на пределе, отец нехотя уходит, смерив на прощание Мусу ничего хорошего не сулящим взглядом.
Чтобы скрыть, как дрожат пальцы, обхватываю предплечья.
– Мы можем хоть сейчас разорвать помолвку. Я скажу отцу, что это мое решение, и смогу убедить его… не трогать тебя… не вредить.
На самом деле я в полуобмороке от самой такой возможности, поэтому когда в глазах Гатоева мелькает протест, меня омывает волной облегчения. Я прикрываю глаза и ныряю с головой в омут: