– Ой, умру… – кричал Авишай. – Как ты сказал?
Тчонелин? Менелика?
Эфиоп повторил – стало еще смешнее.
– Чоколака! Ты – Чоколака! – завопил Беер-Шева. – Полицейская чоколака! Спасайтесь! Полиция! Хватайте! Спасайтесь!..
И они принялись гоняться друг за другом, толкаясь, падая, вскакивая, и главное – помирая от хохота. Потом их осталось двое – Авишай улетел на небо, как это и положено воздушным шарам, а Беер-Шева и Чоколака, отяжелев, спустились во двор, где раньше была компания друзей, а теперь кого только не было, и там почему-то бушевала невообразимая суматоха, и вовсю мельтешили настоящие чоколаки – красно-сине-полицейские и просто красные, амбулансные.
Окончательно Беер-Шева пришел в себя перед следователем полиции. Не менее десятка свидетелей видели, как кто-то столкнул с крыши ныне покойного Авишая Лицмана, и полицейский хотел знать, кто именно. Он смотрел участливо и вообще входил в положение, как мог.
– Ну, подрались, с кем не случается? Особенно если нанюхавшись… – следователь заговорщицки подмигивал. – Ты мне только шепни – кто толкнул? Эфиоп, да? Или все-таки ты? Только шепни, тихонечко, никто не услышит… Ну, вспомнил?
И тут с Беер-Шевой произошла странная вещь.
Его память начала отматываться назад, мелькая быстрыми смазанными образами, как видеозапись, пока вдруг не встала, словно оборвавшись, на одном предельно ясном стоп-кадре. В отличие от предыдущего суматошного мелькания быстрой перемотки, эта картинка стояла неколебимо, прочно, будто приглашая рассмотреть себя во всех наиподробнейших деталях. Нижнюю часть изображения занимала крыша школы – плоская, серая, с кляксами черных битумных заплат. Выше, отделенная ровной линией карниза, располагалась обычная городская ночь, какой она видится с четвертого-пятого этажа: напыщенные фонари, темные пятна пустырей, силуэты многоквартирных домов и ряды, ряды, ряды освещенных окон – как немигающие глаза бесчисленных соглядатаев. А на этом фоне, аккурат над карнизом – вернее, за карнизом – тонкая, беспомощно растопырившая руки и ноги фигурка Авишая, зависшая в пустоте над пропастью.
– Ну что? – поторопил его полицейский. – Эфиоп?
Беер-Шева попробовал перемотать секундой дальше – и не смог. Казалось, стоп-кадр был не просто спроецирован на экран, но впечатан в огромную непреодолимую стену, навсегда разделившую две абсолютно разные, ни в чем не схожие жизни – жизнь до и жизнь после.
– Я не знаю, – ответил он. – Не помню. Ничего не помню.
А где-то рядом глухо молчал Чоколака. Как выяснилось позднее, на следствии он вообще не произнес ни слова – ни «здрасте», ни «спасибо». Их помурыжили пару дней в участке и выпустили… – но лучше бы не выпускали. Прежний мир, составной частью которого они были когда-то, стал непоправимо враждебным и наотрез отказывался впускать в свои двери их, чужаков. Взгляды людей на улице щетинились неприязненным любопытством. В школе сказали, что какое-то время им следует посидеть дома – пока не уляжется. Телефон и почтовый ящик разрывались от анонимных проклятий и угроз. Мать Беер-Шевы плакала, отец мрачно молчал, младший брат возвращался домой избитым.
Спустя неделю, дождавшись, пока все уйдут, в дверь беер-шевиной квартиры постучал Чоколака.
– Линять надо, – сказал он вместо приветствия.
– Иначе меня отец прибьет. Ты как, со мной?
– Куда? – спросил Беер-Шева.
Чоколака пожал плечами.
– Не куда, а откуда. Отсюда… – он помолчал и добавил: – Говорят, к северу от Иерусалима место есть. Комплекс называется. Ну как, идешь?
Оставив гостя на лестнице, Беер-Шева вернулся в комнату и побросал в рюкзак вещи: пару футболок, джинсы, нож и бутылку воды. Через час они уже сидели в автобусе, мчавшемся в направлении столицы. За окном дорога отсчитывала километровые столбики; два парня, скорчившихся на заднем сиденье, отъезжали все дальше и дальше от бывшей жизни, бывшего дома, бывших друзей – всего того, что когда-то именовалось «Беер-Шева». А вечером того же дня на смотринах у хозяина Комплекса это название съежилось еще больше – до размеров клички.
– Из Беер-Шевы? – переспросил Барбур. – Стал-быть, так тебе и зваться – Беер-Шевой. А негритос и без погоняла обойдется. Много их тут развелось, вонючек…
Дикий Ромео к тому времени уже вовсю бегал по крышам, и это было единственным, что по-настоящему беспокоило Беер-Шеву в его новой ипостаси гида и обитателя Комплекса. Казалось, Ромео специально послан сюда каким-то хитрым мучителем, чтобы Беер-Шева ни на минуту не забывал о вечной и нескончаемой пытке – пытке вопросом: действительно ли он столкнул с крыши своего лучшего друга? Стоп-кадр с падающим Авишаем по-прежнему оставался непроницаемым для памяти. Ни к чему не приводили и попытки разговорить Чоколаку: тот сразу же замыкался – наглухо, как тогда, перед следователем.